Энрике завозился, пробуя поверить в себя – живого, способного управлять телом и соединять слова в осмысленные цепочки, пусть пока и не без напряжения. Но всё одно: сейчас слова не мыши, по норам не прячутся. И тьмы нет. А что звездочки пляшут перед глазами, так после встречи с мотыгой и хуже могло быть. Заботливый сэрвэд сунул черпак в руку и сам нагнул, помогая напиться. Половина воды пролилась на грудь и живот, а остатки Лало выплеснул на затылок – и в голове чуть посветлело. Вода была знакомая, сладкая – из ближнего ключа. Такая холодная, что зубы ломило.

– Хорошо, – порадовался Энрике. Помолчал и осторожно спросил: – Лало, а что тут творилось?

– Почем мне знать? – расстроился сэрвэд. – Настоятель наш настрого велел: иди да проводи. Ну я и того… исполнил. Сюда вона проводил… В славное место, святое. Спать лег мирно, помолившися. Вдруг пошёл рык, шум. Я вскочил. Гляжу: которые, значит, гранда людишки, те сидят – и шелохнуться им невмочь. Сам он зеленее оливы, хоть масло с него жми, мокрый до корней волос. На коленях листок, а рука-то тычет пером кляксу за кляксой, что зерно в посев роняет. Ты лежмя лежишь, ровней полена. Толстый чужак, значит – над тобой трясется и зверем рычит. Беда! Лупе одна в уме и гонит его, бесье племя, а подмоги ей нету.

Энрике принял второй черпак с водой, напился и вылил остатки на голову. Ощупал висок: здоровенная шишка и короста подсыхающей крови. Глянул на руку: мокрая повязка поперек ладони, накручена неумело, в несколько слоев. Вся пропитана кровью. Боль в руке растёт, значит, он оправился и осознает себя. И всё, что было – не сон. Лупе держала рапиру, он перехватил и…

«Убей», – приказал чужой голос. А дальше…

– Дальше, – попросил Энрике, опасаясь прямо спрашивать о своих худших подозрениях.

– Чего дальше? Вовсе худо, – обреченно отмахнулся сэрвэд. – Ты руку ей выкрутил, рапиру хвать – и ну тыкать, да ловко, с пониманием, значит. Сам дон Кортэ не упрекнул бы, во как знатно выходило! И внахлест, и козьим рогом, и с подвывертом. Двенадцать раз, я всё учел, обучен, значится, счёту-то.

Энрике прикрыл глаза, слишком хорошо понимая даже по дикому деревенскому описанию, как именно он «тыкал». Язык сделался тяжел и неповоротлив, спросить, в кого именно тыкал, было непосильно. Выслушать очевидный и жуткий ответ, а вернее приговор – тем более. Силы иссякли, тьма снова задушила дымом отчаяния.

– Вона: гля, знатная памятка, – степенно велел сэрвэд. – На стене всё видать! Добротное бревно в щепу истыкал, ума-то нет… Из-за перевала с севера, смекаю, надобно везти новое бревно на замен. Дорого встанет! Ну ближе-то столь здоровущее не выискать. Ох и жуть была! Я сперва заробел лезть в дело: ну, под руку, значит. Прямо скажу, прижмурился… После переборол себя. Открываю глаза, и жутко мне, и оторопь… Ну, как есть – чудо узрел! Как надобно наловчиться, чтоб стену в крошево, а Лупе ни разочку не задеть?

Энрике глубоко вдохнул, пьянея от настоя влажных цветочных запахов, слабея и сникая от внезапного, нежданного облегчения. Он так давно не промахивался двенадцать раз подряд… Да в общем-то никогда. Спазм отпустил шею, стало совсем просто взглянуть на попорченное бревно. Лало не солгал! Трудно поверить, что древесина так изуродована всего-то рапирой, а не топором или тяжелым мечом. Служитель зажмурился. Снова открыл глаза и осмотрел стену. Затем свою руку, замотанную тряпицей. Если бы разгром учудил Кортэ… Человеку подобное не по силам!

– Вона гранд увещевал аж от столицы, намеками и напрямки: не божеские, мол, дела творятся на острове. Слух имеется, будто завелася тут ересь, – вздохнул сэрвэд. – Ну, и учил. Чтобы всем зараз поднатужиться и искоренить… Для того надобно сперва хитро помалкивать. Ждать, покуда подтверждение покажет себя. Настрого он заказал: не лезть поперек его затей. Стоял я, значит, смекал: ежели искоренять, так чего все замерли? Ужо знак дан, дело вконец ясное, ересь прёт с рычанием! Ну, я чуток еще помешкал – и встрял с подмогою. Рычащего гада приложил ногой по рылу, он скис. Сперва подергался малость, ну я был зол, добавил кулаком в темечко. Затих, значится… По сю пору не шевелится. А что после? А вижу: лучше не делается! Я оторопел, стою в сомнении. Ты бросил рапиру и качаешься, как полоумный. Лупе белее молока, по стенке сползает. Я подхватил её, а ты уж – об порог. Во-от…

Сэрвед помолчал, напился и отдышался. Длинный рассказ утомил его куда более, чем ночные события. Шутка ли, словами всё объяснить внятно. Это же не кулаком вбить понимание… Энрике даже бледно улыбнулся. Лало принял улыбку, как ободрение. Кивнул и продолжил:

– Такие дела… Гляжу, гранд навроде очухался. Кляксы самодельные рассмотрел, бумажку сменил и наново строчит, аж взгляд за ним не поспевает. Слова ровнёхонькие, буковка к буковке. Ну и брякнул вслух – камень, мол, первый нам в оберег, спаслися… Тут оно и началось.

Энрике вздрогнул от недоумения. Он-то полагал, что всё как раз закончилось. После рассказа бесхитростного Лало дело проявилось целиком, от причин и до подробностей обстоятельств: некто пожелал очернить новую святыню и использовал старую, может статься, ещё детскую, дружбу с настоятелем обители Трехзвездия. Потому и назвал его мирское имя… С этим именем он постарался втереться в доверие к служителю Энрике. Хитрец стремился, посетив остров, неоспоримо доказать: мало того, что жена служителя цыганка и плясунья, так она еще и занимается чернокнижьем. Дальше тоже ясно: к первому обвинению несложно добавить куда худшее. Мол, патор Факундо потакает ереси и, значит, погряз в грехе. А то и отмечен тьмою. Дальше и того проще. Служитель Энрике, если верить ночному действу – одержим, потому следует его заточить в подвалы обители Скорбящих душ, там наверняка есть местечко среди заговаривающихся, полагающих себя богами и просто тихих помешанных.

Фраза «всё началось» ломала стройную картину предательства патора кем-то из его ближних.

– Что… началось? – недоуменно переспросил Энрике.

– Лупе очухалась, да как взялась вещать, всех аж оторопь разобрала, – с воодушевлением отметил сэрвэд. – Наш-то настоятель Серафино уж сколь умен, все книги в обители прочел насквозь, а только и он так ровнехонько слов не укладывает. Ну, про замковый камень, первую Башню и великую ересь,