Корректор Борис Демченко

Фотограф LuckyImages, фотобанк shutterstock

Дизайнер обложки Оксана Демченко

Площадь Филиппа казалась раскаленной сковородой, шкварчащей солнечными бликами. Дождик истекал последними скудными каплями, горячий воздух пропитался влагой и загустел, как добротный соус. Он пах вялыми цветами, пылью, несвежей рыбой, приправами, хлебной коркой, сточными помоями…

Зоэ стучала подкованными туфельками по камням и следила, не поднимая головы, как мостовая стремительно сохнет и тускнеет. Распущенные волосы плотно закрывали лицо, дышалось в плаще собственных кудрей тяжело. Хотелось сбросить за спину ворох темного шелка, встряхнуть, проветривая, сплести в косу… Но если идти и смотреть вниз, то наверняка никто не заметит, до чего же грустно плясунье. И пусть не видят: так правильно, нельзя портить людям день и выпрашивать жалость, как милостыню.

Королевская плясунья обязана выглядеть веселой, нет у неё ни единого повода к огорчению. Даже последний нищий в городе знает в лицо сеньориту Зоэ, «ту, что умеет расшевелить самый ленивый ветер». Ей улыбаются при встрече скупердяи-купцы, вежливо кивают иноверцы и иноземцы, желают здоровья строгие вооружённые стражники… Багряные служители, страшные кому угодно и наделенные властью суда веры, – и те намечают кивок или обозначают в складке у губ – улыбку.

Но плясунья проходит мимо, и вот уже взгляды утыкаются ей в спину, уподобляясь кинжалу ночного злодея… Вымогают нечто – а пойди пойми, что?

Знакомые шаги стремительно вымеряли площадь от самого фонтана, нагоняя Зоэ. Значит, Альба наконец-то укутал драгоценную виуэлу в три слоя тонкой кожи и, надо полагать, счел угрозу отсыревания корпуса исчерпанной.

Рука нэрриха легла на плечо, оберегая и утешая.

– Все хорошо, – привычно заверил младший из ныне живущих детей ветра.

– Знаю.

– Если бы радость цвела, взглядом взмывала б ты в небо, о Зоэ, чьи крылья – ресницы, – вздохнул Альба, крепче обнял за плечи, огляделся и куда более настороженно добавил, упрощая вычурный строй рифмы. – Когда ты плачешь, солнышко не всходит.

– Жарит, как чумное, – огрызнулась Зоэ

Она по-прежнему не поднимала голову и ощущала, что усталость сбывшегося танца навалилась всей тяжестью. Сделалось едва посильно дышать, воздух стал липким, как пот. Ноги подкашиваются, а слова утешения выводят из равновесия самим своим звучанием. Хотя Альба и не виноват… Но унять обиду не получается.

– Отстань, а? Иди, сидра выпей.

– Я не пью в потемках, – тихо и грустно отметил нэрриха. – Тебе плохо, это значит, день еще не улыбнулся. Я дождусь рассвета, Зоэ.

– Не донимай, – прошипела Зоэ, ощущая себя неправой и оттого обиженной вдвойне горше: на нэрриха и еще больше на себя, колючую и неудачливую.

– Черный бархат винограда

Сок прозрачных слез скрывает,

Цвет созревшего обмана

Тайну вкуса облачает… – спел неугомонный нэрриха, забросил виуэлу за спину и без спроса принялся сплетать волосы названой сестры в свободную косу.

Порыв ветра вмиг выстудил мокрую от пота кофту, освежил лицо. Дышать стало легче, Зоэ прислушалась к отзвуку рифмы, убрала короткие завитки прядей за ухо и шмыгнула носом.

Сердиться на Альбу трудно. Он, хоть и выглядит взрослым человеком, защитником и воином – а ведь на деле и не человек, и прожил в мире чуть менее двух лет… Весь этот срок истратил, выслушивая жалобы, придумывая слова утешения и даже вытирая кое-кому сопли. Хотя мог бы сам, на правах