про разделение в наречиях… И как люди растратили общность сияния… Нет, во как: злат свет… знания.

Сэрвэд смолк, хмурясь и припоминая слова, глубоко проникшие в его немудреное сознание, гвоздями засевшие там – и не желающие теперь выдираться, заново ложиться на язык. Энрике хмыкнул. Он знал, что Лупе в душе – глубоко и тайно – набожна, что её насмешки не более, чем внешнее и показное. Вроде колючек у полезного, целительного растения. Не ощетинься, не отгони назойливых – и не позволят они выжить, распрямиться, зацвести. Ещё служитель приметил: жена ночами над колыбелькой малыша Хулио шепчет молитвы, но слова в тех молитвах частью невнятные, а частью незнакомые, добытые не из книг Башни. Мешаются в молитвах и наречия – эндэрийские с цыганскими, да под приправой южных алькемских звучаний… Лупе желает сыну только хорошего, ни единое слово не относится к злой тьме, которая была знакома покойной старухе цыганке! Просто верует Лупе простодушно и наивно, по-деревенски…

– Да уж, дела, – Энрике потряс больной головой. – Не понимаю…

Как представить себе жену – читающей в голос полный канон проповеди? Это невозможно, она слышать-то его от начала и до конца не слышала в своей жизни!

Дверь едва приметно скрипнула, отворилась. Гранд высмотрел в щель очнувшегося хозяина дома и как-то слишком уж явно обрадовался, выбрался на порог. Ретиво придал лицу серьезность, поклонился, как равному, а то и старшему. Присел на траву рядом. Потребовал свежей воды из родника, повелительным жестом отослал Лало прочь и проследил, как тот шагает к ручью.

– Пожалуй, мы изрядно перед вами… виноваты, – гранд пожевал губы, шевельнул рукой, словно перелистнул страницу. – Прибыли мы с некими подозрениями, не скрою.

– Жечь её собирались? А ребенок? – изо всех сил сдерживая гнев, предположил Энрике спокойным тоном. Вздохнул, прикрыл глаза. – Или меня одного было бы довольно по великой вашей доброте? Положим, я не вполне наивен, распознал ваш тагезский стиль чтения проповеди. Но не придал значения. Вы не могли не понимать, что вера и ересь – суть вопросы людские, решаемые нами меж собою. Однако же, учёл я, обитель Трехзвездия стала с некоторых пор вотчиной рыжего нэрриха не самого мирного склада ума. Дон Кортэ моему сыну – названый отец, сие ведомо Башне и записано в родовую книгу семьи Ароза. Неужели вам… безразлично мнение рыжего? Вероятно, я не знаю важных новостей, именно тех, что доставил голубь. Они открыли для вас возможность действовать без оглядки на мнение сына тумана. Что было в послании, спешно доставленном из Атэрры? Я бы заподозрил, что вашим хозяевам удалось заполучить Кортэ в найм. Но – вряд ли, он умеет торговаться. Значит, наняли кого-то равноценного?

Гранд поёжился и отвернулся. Он, конечно, был наслышан о Кортэ и его «смирении». Найм рыжего нэрриха врагами патора – Энрике сразу распознал – не состоялся: не зря гранд сел рядом, не зря ломает себя и пробует замять случившееся, не применяя силу или яд. Впрочем, сила исключается, Лало хоть и не особенно умен, зато предан ордену багряных и способен раскидать всю охрану гранда один, не вспотев. Яд? Энрике покосился на руки гранда. По- прежнему ни единого перстня. Нелепая привычка: хранить яд под дорогим камнем, в тайнике – и в то же время на виду. Все сведущие люди знают обычай служителей высокого сана, связанный с ношением заполненных перстней, но вещицы по-прежнему в ходу.

Определенно: яд мог быть использован, но нечто помешало. Не Кортэ, не вести из столицы и не Лало. Получается, бессознательная проповедь Лупе оказала решающее влияние? Энрике сухо закашлялся от смеха. В крайнюю набожность гранда он не верил. В порядочность тоже, как и в разумность: надо быть редкостно самонадеянным выскочкой, чтобы ехать от самой столицы в компании с одержимым, настоящим и опасным. Энрике за время, пока состоял при нынешнем паторе, дважды видел подобных. И этого хватило… После нынешней ночи он не сомневался: богатый паломник именно одержим.

– Хорошо же, закончим с недомолвками, – гранд обернулся и стал серьезен, даже строг. – Я первый гранд его преосвященства препатора Тагезы и отправлен в путь его волею. Я воспользовался беспечностью дона де Панга. Наши усадьбы соседствовали, а сами мы, рискну признать, в детстве вместе шалили. Настоятель Серафино искал возможность ускорить постройку храма, я подбирал посредника в делах, дон Патилья жаждал спастись от недуга, угрожающего пожизненным заточением или хуже, костром после признания его одержимым без надежды на исцеление… Золота у семьи Патилья в избытке, это правда. Я намеревался изобличить вас в ереси и тем пресечь заблуждение относительно святости острова, упоминаемого с придыханием еретиками- нэрриха.

– Настоятель был рад помощи, но всё же отправил с вами Лало, простака в полную канну ростом, не испорченного ни единой червоточиной учености, – усмехнулся Энрике. – Надо же…. Лало справился с тем, что немыслимо для умных.

– Этого простака Башня заполучила, когда его семья погрязла в долгах, – поморщился гранд. – Его желали обучить допросному делу и приобщить к выявлению ереси. Но дон Кортэ заинтересовался ростом сего отродья и его простодушностью. Треклятый безрогий черт, золотом и ложью купивший себе багряную рясу, осквернил души братьев по вере, совратил их с пути истинного, предложив нечестивый спор. Мол, уплачу сотню золотых: крестьянин никогда не получит права служить в столичной обители Трехзвездья.

– Сотню каждому? – оживился Энрике, отчетливо представляя хищный блеск глаз Кортэ, меняющего золото на то, что в очередной раз счёл более ценным.

– Их было трое, каждому по сотне, – поморщился гранд. – Да простит меня Мастер, я желал вашего изобличения и даже мученической смерти, поскольку мечтал отплатить еретику за его грехи, его везение и его ловкость. Если дону Кортэ угоден храм Отца ветров – я костьми лягу, но разрушу сей замысел… Увы мне, грешен.