на спасение.
Там, во сне, Энрике не лежал – он висел жалкой куклой, привязанной на нитку. Из-под ног пропали ступени Башни, а ведь должны они быть, они – опора, смысл и даже больше, путь исповедимый… Без опоры не понять, где земля, а где задавленное гарью небо. Дым першит в горле, щупальцами трогает шею, оплетает грудь, ползет по плечам и спине, сдавливает сердце…
– Пошел вон, – с нажимом выговорил звонкий голос. – Я согласна делить его с этим, в Башне. С ним и более ни с кем. Не донимай, я не святая и не исчадье. Проклятий не дождешься.
Дым отшатнулся, его щупальца ослабили хватку. Небо сна – или яви? – сделалось неподвижным, тяжелое и напоенное холодом. Чернота сковала тело и разум сплошным льдом, не допуская ни мыслей, ни движений, ни даже страхов… Энрике желал очнуться, обрести себя, хотя бы помолиться – но и этого не мог… Слова мышиной стайкой расс
– Пошел вон, – тем же тоном приказал голос, способный взламывать лед и соединять слова. – Тебя нет, ты утратил право быть, ты иссяк. Я не дам тебе ни имени, ни ненависти, ни страха, ни даже презрения. Ты пуст, скоро последняя связь с землей лопнет, тогда и узнаешь, что такое это их – небо… Их, не твое. Души нет, так и иного ничего тебе не будет. Слово мое крепкое.
Стало тепло и легко от знакомого цыганского присловья, любимого Лупе и порицаемого самим Энрике за вопиющую его самонадеянность, за гордыню, граничащую с ересью. Непослушные губы попробовали улыбнуться – и первая игла боли оживила тело в его ощущениях, мучительных, но желанных своей причастностью к пробуждению.
Тишина висела липко и глухо, и Энрике почти верил: это явь, а не сон. Хотя глаза едва ворочаются каменными шарами в шершавых и тесных глазницах. Зато Лупе дышит рядом, у самого уха! Вот глаза различили в мутной, волокнистой дурноте ночи блеск стали – близко, перед лицом. Энрике кое-как опознал фамильную рапиру, уже два года припрятанную в подполе, как он сам полагал – тайно от жены, патора и даже Мастера… Сейчас рапира чуть изгибалась, средней частью лезвия подпирала чей-то подбородок, не допуская его клониться ниже к лицу самого Энрике, мешая выдохнуть нечто беззвучное – и все же рычащее…
– Уходи, – строго велела Лупе, и теперь стало слышно, как ей дорого дается разговор, вот-вот голос сорвется… – Он мой! Мне всё равно, к какому миру ты принадлежишь и какой силой владеешь. Он – мой! Я ругаю его, я и прибить могу, но только я. Мама бы тоже сказала так. А моя мама…
– Убей, – дрогнул воздух у самого лица служителя.
Энрике с ужасом ощутил, как низкий, неслышный уху рокот катится по телу, и, если верить ощущениям, дробит кости, тянет жилы. По щеке заскользило теплое, липкое. Пот? Кровь?
– Не слушай его, не спорь с ним, – резко и быстро велел голос Лупе. – Мама говорила: есть тени и тьма, но за ними – свет. Тьма только кажется стеной, а на деле вроде двери, не для всякого открытой. Ты пройдешь, ты не сомневайся, просто иди напролом. Сейчас так – правильно. Умоляю, не стой и не сомневайся.
– Убей, – чужая воля снова прокатилась бревном, плюща и ломая, скручивая и уничтожая.
Энрике с отстраненной обреченностью увидел, как собственная его рука перехватывает рапиру за лезвие. На лицо закапала кровь – чаще, обильнее, но распоротая ладонь не отозвалась даже слабой болью. Желанной болью, недосягаемой – телесной… Служитель через силу, кое-как вынудил тяжелые шторы век сойтись и захлопнуть окно в кошмар яви, где он был куклой, как и во сне.
Лупе не лжёт, одна в целом мире. Сказала – иди, дверь есть и за ней спасение, значит, надо идти. Через удушающее пепелище небытия, сквозь вязкое ненастоящее – могучее, неподатливое. Впереди то ли птицей, то ли взмахом широкого рукава, иногда мелькал блик. Энрике старательно всматривался, уже не удивляясь тому, что нет глаз и тела – а он бредет и видит, он травится дымом и изнемогает. Но впереди снова мелькает то – светлое, яркое. Подобное изгибу тела в танце, мгновенной улыбке или вспышке вдохновения – смыслы путаются и слоятся, теснятся и гаснут в дыму. И времени нет, и само движение – обман. Остановись, и кончится всё. Совершенно всё. И сам ты иссякнешь, вольешься в небытие.
Тьма сгинула резко, сбежала каплями боли, оторвалась по живому, как корни – от выдранного грубой рукой стебля. Энрике ощутил мирную ночь. Увидел простирающееся во все края небо, усеянное предутренней росой звезд. Под сводом неба покоился остров с мокрой травой, унизанной каплями земной росы. И нет удивления, что взгляд сейчас направлен— сверху, что видно оттуда – всё… Вот дом, камни храма и древняя площадка в скалах – она гладкая, приглашающе-раскрытая ладонь высшего существа. Энрике вроде бы спускался, остров делался крупнее, дом и лужайка занимали все больше места… Вот удалось рассмотрел себя, лежащего в сырой траве… И – мир вывернулся, сознание вползло в ракушку черепа. Сразу ладони бережно обняли эту ракушку- голову, расколотую болью.
Под пальцами – тепло и липко. В глазах темно, в ушах – ох, как шумно! И нет ни капли чуждости в бытии, рвущем тело болью и таком родном.
– О, Мастер…
– Водички вона попей, – жалостливо посоветовал голос сэрвэда, вечером копавшего огород. – Ты не серчай, я ж как лучше, навроде… Ну, сам сообрази: или тебя хватать, или, значит, Лупе. Я враз выбрал… Кто ж знал, что ты башкой – да об порог, а рядом-то ещё мотыга… Прибирать вещи надобно толком, не абы как!
