притворяясь сонным. Посидел, озираясь: ему была противна роль соглядатая, навязанная грандом. Или – самим настоятелем? Пойди в один день пойми, кто следит, за кем и по чьим указаниям…

Сэрвэд решительно поднялся и подошел к хозяйке дома, молча и сердито собирающей вечернюю трапезу. Поклонился с сельской уважительностью. Покосился на мотыгу и сам обвел рукой несуществующий огород. Лупе удивленно хмыкнула: вычерченная толстыми короткими пальцами граница пролегла в истоптанной траве ровно так, как и было задумано. Сэрвэд сразу перестал быть посторонним, он оказался без возражений допущен до дела и охотно взялся за него. С мотыгой он управлялся так ловко, что происхождение более не вызывало сомнений. Энрике с долей показного смирения повздыхал – и раздобыл вторую мотыгу.

Огород в разгар лета разбивают или бесконечно ленивые люди, или те, кто полагает крестьянство чуждым для себя, непонятным. Дон Хулио родился в нищем холодном доме – но с голубой кровью древних баронов. Младенцем он играл с оружием отца, презирая деревянные подделки. Его первый конь был старым, неподкованным и хромым. Но шрамы на шкуре не давали повода усомниться: это боевой конь. А мотыга… Разве доны знают, как называется подобная палка с железякой на конце?

– Славная земля, – оживленно внушал бестолковому хранителю гость, ловко перебирая комья, разбивая и разминая их стальными пальцами, отбрасывая каменное крошево и оббивая корни травы. – Славная, святая. Вона – цвет хорош, жирна до сальности, не иссохла. Даром что не в срок пущена в дело. Эх, тут бы посадить что толковое… Донья Лупе, может, ещё кус прихватить? Вона тот. И оградочку, значит. Козы у вас, они без загородки, знамо дело, всё пожрут, такая стервь – не отбиться, хуже еретиков. У, рогатые!

– Лало, уймись, и так хорошо, – похвалила цыганка, с удовольствием изучая пухлую, чистенькую, без единого сорняка, землю. – Молока хочешь? Вот не думала, что к нам на остров явится толковый святой.

– Я? Святой? – поразился рослый сэрвэд, выпрямляясь и глядя против низкого света с прищуром, веселым и простоватым.

– Ну не лодыри ж вон те, – громко ответила хозяйка, кивнув на спящих. Рассмеялась, убежала и скоро вернулась с кувшином. – Пей и буди грешников, сейчас подам на стол.

– Так это… надобно сбегать за нашим грандом, – подхватился усердный сэрвэд.

– Сам явится, у голодных нюх на пищу, – предсказала Лупе. – Иди скамейку подправь пока что. Мой-то хранитель, он бесполезнее трутня! Камни таскает, молитвы твердит, а до простых дел не снисходит. Лупе накорми, Лупе нос вытри, Лупе рясу зашей. Лупе то, Лупе се…

– Так он же, ну, как лучше вроде… и даже, вроде… – неловко забормотал сэрвэд, не зная, как отстоять хозяина дома.

– Молчи, – отмахнулась Лупе. – Не сильно я уважаю Башню, чего тут скрывать. Огорчился? Зря. Велика ли беда для бога, что я редко думаю о нем? Зато не притворяюсь вовсе никогда, а это похуже грех – лгать в душе… Знаешь, почему не по сердцу мне кое-что в этих святых камнях? Ступени деяний растут вверх да вверх, все вы норовите в небо тропу наладить, а люди – они земные, тут им следует жить. Храмы все до единого опираются на землю. Подумаешь – грязь или там трещина. Тьфу, мелочь. А вам лишь бы приметить да носом ткнуть, ересью укорить. В грязи зреет виноград, в трещинах ласточки вьют гнезда… Нет, я принадлежу земле.

Сэрвэд засопел, потоптался и вздохнул, не смея возражать. Он и сам едва ли полагал землю – грязью… жалобно поморгал, не улавливая смысла спора и не желая невольно впадать в ересь. Энрике убрал обе мотыги и принес топорик – налаживать скамью.

Закат тонул в озере, солнце быстро, одним движением и без всплеска сияния нырнуло за край западных гор. Молочный туман копился на воде, вспухал и подступал к берегу, стирая из виду дальние скалы. Ветры молчали, не желая нарушать покой вечера, полного честной усталостью исполненного труда. Небо, отодвинутое прочь из долины ладонями гор, казалось далеким. А грешная земля липла к рукам и пахла так пряно… Сэрвэд улыбнулся, повел широкими плечами – и не стал отягощать себя сомнениями. Место святое, ересь тут не живет, иначе и быть не может.

На тропке вдали наметились темные силуэты, а скоро стали слышны и негромкие голоса. Гранд и его спутник всё обсуждали и обсуждали важное, перебирали имена и названия. Туман коварно колыхнулся, подсунул под нос каждому выгодно оттененный цветами и влагой запах тушеных овощей и парного молока – и голоса стихли. Зато шаги стали торопливы. Предсказание Лупе ничуть не нарушилось: голодные наделены чутьем, а мысли их устремлены не к небу, но к столу и сытости. Энрике прочел молитву, благословляя трапезу. Гости горячо присоединились – и опустошили стол в считанные мгновения. Затем охрана суетливо проводила гранда и его спутника под навес, на лучшие места, огороженные тряпичными стенами фальшивого, домотканого уединения.

Ночь вылила в озеро пряное вино сумерек, загустила сонную тишину. Лупе ушла в дом, Энрике остался с прибывшими, несколько раз виновато уточнил – жилье мало, не разместить в двух комнатках гостей, зато ночь теплая и дождя ждать не следует. Гранд благосклонно кивнул, принимая пояснения – и опустил полог, завершая разговор.

Энрике лег в траву, как всегда любил, без одеяла и подстилки. Закинул руки за голову, глянул ввысь – и погрузился в небо. Оно колыхалось, покрытое туманом звездной росы, совсем как ночная вода озера. Энрике так и забылся, продолжая плыть в вышине – уже не наяву, а в глубоком сне.

Там сперва было ясно, но затем у горизонта заворочались тучи. Голодной саранчой поползли, пожрали бархат небесного луга, иссушили росу звезд. Тьма густела, делалась дегтем, лилась и облепляла, в ней последние звезды казались не росой – искрами, готовыми воспламенить пожар. Кожа покрылась плотной чернотой, жгучей и мучительной, и вот уже океан неба запылал, укутанный душным пологом дыма. И не оставалось самой малой надежды