- В моем доме и молчать прикажешь, племянничек? Привел девку беспутную и еще речи ее бесстыдные терпеть. Надо бы и честь знать, вот что скажу.
Он поднялся и, не сводя с меня глаз, подошел ближе.
- В ночь гостя гнать - дурное дело, а вот с утра и проводить не грех. Долго ты жила у меня, Вёльма, долго я глаза на все закрывал. Пора и честь знать.
Сказал и вышел прочь.
Я, как оглушенная, стояла посреди горницы. Шевельнуться не могла.
Ладимир, чего же ты молчишь? Отчего за меня не вступишься? Не скажешь, что нужна я тебе и что не пустишь меня прочь из дома этого?
Любимый мой сидел, упрямо глядя на огонь, не шевелясь. Чужим, незнакомым прежде, взглядом.
Я сорвалась с места, подбежала к нему, коленями на пол упала. Обхватила ладонями его лицо. Пальцами по колючей щеке провела, прядь темную со лба убрала.
- Ладимир, скажи мне хоть ты, что творится?
Медленно его взгляд коснулся меня. В них плясал огонь, танцевал незнакомый доселе танец. Страшный и завораживающий. Не тем уж был огонь, который когда-то меня зачаровал.
Теперь от огня этого на моей коже будто ожоги горели. Да не те ожоги горячие, а как ото льда. Как бывало зимой, в мороз лютый, железа коснешься или закоченеешь на ветру, или упадешь в холодный снег.
Ладонь Ладимира легла на мое запястье и чуть слышно сжала его.
- Прежнее все, Вёльма, прежнее. Зря ты переполошилась так.
И голос его чужой. Успокаивает, а слова безликие, неласковые, неживые.
- Как же прежнее, если Велимир меня прочь гонит?
Любимый опустил взгляд долу, отвел мои ладони, поднялся.
- Не мне ему мешать. Делай, как велит...
Ни слова я больше не сказала. Так и глядела ему вслед, так и сидела на полу у очага, не двигаясь.
- Уходи, Вёльма, - тихо добавил, обернувшись. - Себя спасай, родная моя.
Оглушающая тишина упала на мои плечи, лишила сил. Время замерло, покатившись хрустальным шаром по краю пропасти, где, кажется, и я сейчас стою. Холодный ветер вдруг подул в спину, обернувшись огненным жаром. И не изменить ничего, не исправить...
Поднялась я после, уж когда не знаю. Только Хельга, вошедшая в поздний час, помогла мне встать, поглядела в растерянные глаза и проговорила:
- Так норны велели, не нам судить их слово.
Часы ночные, те, что не заметишь порой, во сне пребывая, тянулись вечностью. Казалось конца и краю не будет той темной пелене, что не землю легла.
Подойдя к окну, я вглядывалась в небо, усеянное яркими звездами - вестницами холода. Попадись мне сейчас птаха, повыщипала бы все перья ей. Чтоб не летала над миром, чтоб не насылала ночь темную, чтоб не было ее, дочери ушедшей, чтоб...
Даже заплакать я не могла.
Выдворили меня, выгнали. Как бродягу подзаборного, как псину безродную, как игрушку сломанную.
За что? Не знаю, не ведаю...
Слез нет, горя нет. Только будто камень на моих плечах и тяжесть его вот-вот раздавит, а я держусь отчего-то, не падаю, жива до сих пор.
За что со мной Ладимир так?
Вспомнила я, как он вышел и как обернулся, какие слова сказал.
Вздохнула. Поднялась с места и быстро пожитки свои в прежний заплечный мешок собрала. Как пришла нищей, так и уйду.
Медальон скельдианский на шею надела, крепко сжала в ладони и помощи попросила. У богов. А вот у каких - своих или северных - есть ли разница? Имена у них только и разные.
Чуть светать стало, вышла тихо из дома, сошла с высокого крыльца, обернулась - темнота и тишина окутали жилище Велимира.
Всхлипнула горько. Дыхание мое паром на морозном воздухе стало. Слезу одинокую утерла рукавом и прочь пошла.
Куда? Не все ли равно?
***
Шла я по улицам и будто кто следом. Оглянусь вот и увижу ее - глаза нечеловечьи, одежды черные, лицо скрытое и кожу белее кости.
Не зря Зоран меня звал - знал все наперед темный жрец. Да только не пойду, все одно не пойду. Не поклонюсь ей.
- Обереги меня, Ларьян-батюшка, спаси и сил дай. Избавь от наваждения, от дочери твоей - отступницы... - все шептала.
