даже не поглядев, куда они падают, слить все подряд в один огромный абзац…
Но… оно было прекрасным.
Валька написал о том, как ему нравится вечерами залезать на высокие деревья и смотреть оттуда на закат. И я видел это в нескольких строчках ужасного текста: вот он держится за раскачивающуюся вершину сосны; и где-то вдали небо становится ярко-красным, разливается по горизонту необъятным чувством, и по нему плывут синеватые облака, унося с собой запах нагретой хвои, высоко вверх, оставляя засыпающую тайгу.
И таким глупым, пошлым после этого казалось мое собственное сочинение о каком-то фильме, что я посмотрел на выходных по телевизору… сочинение без единой ошибки.
Я замер, раз за разом пробегая по строчкам.
Как он смог? Ни одного красивого прилагательного, мысли перемешаны в кучу, предложения начинаются одним, а заканчиваются другим. С ошибками, от которых хотелось выколоть глаза и себе, и автору.
Невероятно.
Я вспоминал свои работы – их зачитывали на школьных линейках, они побеждали в районных конкурсах, печатались в областных газетах, – и понимал, что ни одна из них не может сравниться даже с парой слов, написанных Валькой. Они сверкали бриллиантами в груде ошибок, которые не допустил бы даже третьеклассник.
Оксана Игоревна заметила, как я притих, подошла и заглянула в Валькино сочинение.
– Господи! Ужас! Я эту гадость даже проверять не стану!
Она развернула тетрадь и начертила в ней огромный красный «кол», для верности несколько раз обведя его пастой. От этого линии стали кровавыми.
Листы захлопнулись.
На меня смотрела надпись: «Тетрадь по всем предметам», казавшаяся такой хрупкой и беспомощной.
Я сжал кулаки.
Как же это, должно быть, больно – приходить каждый день туда, где тебя считают отребьем. Недостойным внимания. Слышать тысячи слов о том, что ты неправильный, все делаешь не так, что в твоих поступках одни ошибки, да и сам ты – одна большая ошибка.
Как же это, должно быть, больно – быть Валькой.
– Что с тобой, Коля? – растревожилась Оксана Игоревна. – Побледнел весь… замотала я тебя совсем, иди домой, отдыхай.
– Ничего страшного, Оксана Игоревна… все в порядке.
– Ох, да когда же вы умолкнете! – зарычал Валька на комаров.
Снаружи палатки они кружили целой тучей: зудели, садилась на выцветший брезент, тыкали хоботками в ткань, перебирали лапками и искали щели в стенках и крыше – пробраться, укусить, да побольнее. Удавалось это немногим, да и тех мы обычно пришлепывали уже на подлете, но один черт тело повсюду ныло и чесалось, почему-то уверенное, что все эти твари уже здесь и безнаказанно сосут кровь.
На тайгу неторопливо опускалась ночь, и мы ждали ее с нетерпением, потому что вслед за солнцем уйдет и комарье. А там можно перебраться к костру: послушать тишину деревьев и посмотреть, как щелкают горящие ветки, выстреливая в звездную черноту снопами оранжевых искр.
Чуть в стороне от костра дожидался утра мешок с шишками, опираясь на бирюзовый бок мотоцикла «Планета-5». Рассветет – двинем в село.
Пахло теплым дымом горящего ельника и холодом разбросанных во все стороны болот.
– Иди подбрось веток, – Валька двинул меня локтем. – Костер вон подыхает совсем.
– Сам подбрось… – буркнул я, расцарапывая на ноге комариные укусы. – Слыхал, как гудят? Чуют, собаки, что мы здесь сидим. Как, блин, в засаде выжидают…
– А все равно вылазь. Заколебало.
Ну да, сидеть в палатке уже совсем невыносимо – аж зубы сводит от писка. Пусть, что ли, маленько покусают. Говорят, это даже полезно. Кровь не застаивается.
Я подполз к выходу и взялся за привязанное к собачке кольцо из дратвы. Опухшие руки слушались с трудом: из-за дня с колотушкой они висели плетьми, не пошевелишь.
Надо будет не забыть положить ее обратно – в шиповник сразу за ручьем на въезде к Лапе. Там она обычно и лежит, выстроганная много лет назад и пользуемая всем селом. Так уж получилось, что у нее идеальный вес и размер: от одного хорошего удара с кедров падают все шишки.
Но, конечно, не от удара девятиклассника.
Молния скользнула вниз, запуская в палатку стылый воздух. Я оглядел поляну и тут же дернул кольцо обратно.
Повернулся к Вальке.
– Там… там…
