Насмехаясь надо мной, солнце пробивало темно-зеленую вершину и светило прямо в глаза так, что, даже прищурясь и прикрыв их ладонью, нельзя было уберечься от света. Приходилось моргать и утирать выступающие слезы.
Комары зудели, словно заведенная бензопила.
– Ну, чего встал? Долби давай!
Я зло посмотрел на Вальку и ухватился за ручку колотушки. Все тело сразу же заныло, как обожженное кипятком. Рук я вообще не чувствовал, будто они отвалились пару часов назад, полностью, от ногтей до плеч. Такая тяжелая эта гребаная дубина, кто бы знал! Спасибо хоть выстрогали ее из сосны, а не листвяка – иначе бы и трех метров не протащил… но все равно, попробуй-ка весь день по болотам побегать. Может быть, для девятиклассника я и выгляжу крепким, но колотушку делали мужики в два раза старше и мерили по себе.
Размахнувшись, я изо всех оставшихся сил саданул по стволу.
Колотушка выпала из рук.
Я тут же втянул шею в плечи и прикрыл голову ладонями.
Присвистывая в воздухе, сверху посыпались шишки, гулко шлепаясь в бледно-зеленый мох. Одна из них зарядила мне по пальцам, и, не дав выругаться и зашипеть от досады, тут же на плечо ухнула другая, да так больно, что удар не смягчила даже шерстяная кофта.
– С-с-сука… – прошипел я, потирая ушиб. – Как же это зае… да когда уже начнут… эти долбаные шишки падать как надо!
И стукнул ногой по колотушке, но так, слегка, чтобы не удариться через кроссовку.
Хватит на сегодня синяков.
Не выпуская мешка из рук, Валька тут же зашнырял по кочкам, выбирая из ямок все, что попадало с кедра. Его худые ноги в отцовских резиновых сапогах звонко чавкали по хлюпающей топи, и выглядел он так нелепо, будто совсем не дружил с мозгами. И одновременно он почему-то казался
Что касается мозгов Вальки, то доля правды тут есть. Учителя шпыняли его за неуспеваемость, да и по жизни он… неблагополучный. Из тех детей, что живут в домах, где месяцами не топятся печки, где отец с матерью шарахаются по собутыльникам, а огороды не просто зарастают сорняками – неотличимы от лесных полян. Вот Валька точь-в-точь такой. Наверно, никто не смог бы сказать, что он ест, где спит, куда ходит вместо уроков. Появляется то с одного края села, то с другого; то махорку смолит, то вшей из волос вычесывает, то тырит свинцовые решетки из старых колхозных аккумуляторов.
Учителя ему грозят волчьим билетом. Наверное, так оно и будет – уж очень редко в школе появляется.
Валька опустился на колено, начал ковыряться во мху и вытащил оттуда гнилую шишку: всю поклеванную птицами, черную, рассыпающуюся в руках.
– Ну-ка! – Валька хитро поглядел на меня и стал подкидывать шишку на ладони. Раз. Другой. Третий. С чешуек осыпалась труха, и на его пальцах оставались следы вязкой кедровой смолы.
Мерзость, бр-р-р…
Знает, собака, что меня это раздражает.
– Кидай давай, гаденыш, – пробурчал я, поднимая колотушку.
Валька размахнулся, прищурился и быстро швырнул шишкой. На секунду она как будто уменьшилась, превратилась в маленькое сизое пятнышко, вращающееся, поблескивающее каплями смолы.
Казалось, этот момент был чем-то особенным: он отпечатывался в памяти, как фотоснимок: кедры, безоблачное небо, поднимающиеся из болот струйки пара, улыбающийся Валька и я с дубиной на плече, угрюмо глядящий на едва заметную точку в воздухе.
Меня обдало коричневой трухой. Руки надсадно заныли от дернувшейся колотушки, но я сдержался – не выронил ее, а аккуратно опустил битой в мох. Пару раз кашлянул и прикрыл глаза рукавом, от которого несло тиной и резким, почти звериным, потом.
– Крученый! – кричал Валька, притопывая на месте. – Попал! Эх, хорошо…
С деревьев взлетали испуганные птахи, сумбурно и неряшливо шлепая крыльями, словно вместо перьев у них была березовая кора или лиственичная дранка.
Лес покачивался от пробегавшего над ним ветра.
– Переполошили всех, блин, как из ружья…
– А че, ссыкуешь? – Валек ухмыльнулся, сгорбился, закатил глаза и вытянул трясущуюся руку. – Япи-и-ирь… придеть! Порветь усех! Идеть куриным следом по леса-а-ам, кро-о-овь ищеть…
