империи меня уже как-то почти не волновали.
Сейчас я думал о смерти Ряжского. Возможно, Кокандов унес в свою бесславную могилу именно ту тайну, о которой и я по некоторым обрывочным сведениям догадывался — тайну о том, кто же есть Клеопатра…
Однако это никоим образом не складывалось с тем, что я узнал в результате своего давешнего дактилоскопического сеанса.
В конце концов, я уснул после принятых пилюль, так и не сумев соединить эти два обстоятельства.
К обеду я не вышел, довольствуясь тем самым «сухим пайком», что так и не донес до Кокандова. Вышел из своего нумера лишь к ужину.
За ужином было видно, что все изрядно возбуждены и при этом сплочены гораздо более, чем прежде. Что ж, общая тайна всегда сплачивает людей, даже таких, как Клеопатра и Зигфрид.
О Кокандове никто ни разу даже не упомянул. В самом деле,
Бывает!..
Вечер шестой
— Да-с! — после ужина изрек господин Грыжеедов. — Войны в близкое время явно не будет.
— Из-за пулемета? — усмехнулся генерал.
— Не только. Австрияки явно не хотят войны — не зря же на днях Фердинанд ихний отправился в боснийский Сараево. Зачем, вы думаете?
— И зачем же? — поинтересовался я.
— Ясно зачем! Восстановить спокойствие в этом строптивом регионе. Восстановит, будьте уверены. Император у них, Франц Иосиф, совсем дряхл, эрцгерцогу Фердинанду через год — другой садиться на трон, и ему до той поры необходимо спокойствие. Так что войны не будет. Увы!..
Семипалатников смотрел с любопытством и знай покручивал свои усы.
— Отчего же «увы»? — не поняла Евгеньева. — Весьма странно, должна вам сказать. Вы никак не похожи на человека кровожадного.
— Я и не из кровожадности говорю-с. Даже напротив! А «увы» оттого-с, что существуют напасти пострашнее даже войны!
Финикуиди спросил:
— О чем вы?
— Я — о революции-с. Помните, каково было лет семь-восемь назад? Но то еще только начало было. Так сказать, затравка. Господа революционисты вкус кровушки тогда ощутили, теперь их уж ничем не остановить, кроме как…
— Кроме чего?
— Ясно чего. Только войною их можно удушить. Ибо война порождает истинный патриотизм, а революционер подлинному патриоту — отъявленный враг. Патриот — он царя-государя любит… Вижу, однако, милостивый государь, скептицизм на вашем лице. (Это он — мне.) Вы, никак, со мною не согласны?
Действительно, после разговора с убиенным Кокандовым я как-то не ощущал в себе особого всплеска патриотизма. Слова Грыжеедова казались мне вздорными, да и вообще я, признаться, не люблю подобных разговоров. Нынче в бедном отечестве нашем не всегда уловишь разницу между патриотом и махровым черносотенцем.
— Вы — касательно чего? — холодно спросил я. — Если касательно патриотизма, то, право, не всегда понимаю, какой смысл вкладывается в это слово.
— Чего ж непонятного? — удивился он.
— Вот уж, по-моему, все запутывающее иноземное словцо, — ответил я, по правде, толком не зная, зачем сейчас все это говорю. — Посудите сами: если я, допустим, скажу, что люблю осень, никто не усомнится, что я способен так же воспринимать и некоторые прелести других времен года. Если же я, предположим, заявлю, что являюсь
— Как угодно, сударь, — недовольный, отозвался Грыжеедов. — Когда, однако, видишь православные святыни или купола Кремля… Или когда слышишь песню «Варяг»…
