В каком-то отвлеченном разговоре с профессором Финикуиди я мельком упомянул Кокандова.
— Какой Кокандов? — взглянув на меня заговорщицки, спросил тот. — Ах, да! это, должно быть, тот господин, что так не вовремя прогуливался в районе ледника, — вы его имеете в виду?
Я лишь кивнул.
Все остальные при упоминании этого имени также смотрели на меня с притворным удивлением: «Какой Кокандов?». Я понял, что тут беспокоиться нечего, все уже участвовали в заговоре.
Затем я задумался — где могли спрятать труп. С этой целью я вышел из пансионата и вскоре увидел на газоне в глубине двора небольшую прогалину из свеженасыпанной земли. Вернувшись, я обратился к княгине:
— Прекрасный у вас газон, Амалия Фридриховна. Я бы сказал, идеальный, как в Англии, если бы не один маленький огрех.
— Вы имеете в виду?..
— Да, да, вон там.
— О, вы правы! Сейчас прикажу Абдулле, чтобы заложил дерном.
— И еще… Бедняга Кляпов не оставил ли какой-нибудь предсмертной записки?
— Да, оставил… Но только мне показалось, что она… не вполне уместна…
— Дайте-ка взглянуть.
По таким каракулям совершенно невозможно было установить, чьим почерком это написано. Внизу, правда стояла подпись Кляпова, вполне идентифицируемая, однако осуществить подделку остального текста ничего не стоило (Господи, о чем думал в этот момент все еще официально пребывающий в должности государственный прокурор!).
Тут, впрочем, признаюсь (да и чего мне уже, в сущности, боятся?), что в подлоге я уже, было дело, участвовал один раз, о чем всячески старался забыть, ибо мне —
Дело было много лет назад, еще в бытность мою помощником судебного следователя при господине Лежебоке. Тогда разыскивали страшного злодея, похитителя детей, которых тот возвращал за изрядный выкуп. Савелий Игнатьевич уже чутьем угадал, кто это такой, но не имел достаточных доказательств, чтобы арестовать мерзавца.
И тут в городе было совершено чудовищное злодеяние, потрясшее всех. Хотя семья и заплатила выкуп, но ребенка потом обнаружили в городском саду мертвеньким, с перерезанным горлом. Как потом удалось узнать, преступник имел неосторожность в какой-то миг предстать перед ребенком без маски, которую всегда надевал, и опасался, что тот опознает его.
Мать сошла с ума, а несчастный отец наложил на себя руки, оставив предсмертную записку, написанную таким же дерганым почерком.
Савелий Игнатьевич тогда, подделав почерк, приписал несколько слов, указывающих на подозреваемого, и того сразу схватили.
Преступление? В какой-то мере — да.
Однако, увидев эту записку во время следствия, злодей сразу же сознался во всем. Ну, и что оказалось действеннее, закон или же столь предосудительные действия моего наставника, правда о которых, так и осталась внутри нас двоих?
Я попросил:
— Не дадите ли мне, Амалия Фридриховна, эту записку?.. Чисто для исследования…
Посмотрела на меня с пониманием:
— Прошу.
Взяв записку, я прошел в нумер Кляпова, остававшийся не запертым. Теперь, когда чувствовал себя свободным, свои действия совершал без всяких душевных сомнений, даже с некоторым озорством.
То, что написано «покарай» вместо «покарал», было едва заметно, а если б кто и заметил, то это вполне могло быть отнесено на счет нервического состояния несчастного самоубийцы, уже пополнившего собою наш злополучный лeдник.
Вернувшись, я сказал:
— Да, сударыня, я обследовал. Писалось, вне всяких сомнений, его карандашом. Пускай это пока побудет у вас на случай расследования.
Она на миг развернула записку, безусловно,
— Да, да, я сберегу.
Что ж, с «зачисткой», кажется, было в основном закончено. Я был человеком, преступившим свой служебный долго, однако при этом был, напротив, преисполнен чувством исполненного долга. Когда я вернулся в свой нумер, вновь проснувшиеся гномы хоть и принялись опять свирепствовать, но почему-то уже не ввергали меня в такое же уныние, как прежде.
Приняв пилюлю и улегшись, я стал раздумывать. К слову, о «Зигфриде» я в то утро вовсе не вспоминал — злоумышления против вконец прогнившей
