– —

* * *

(Продолжение вечера)

— Итак, приступаю, — продолжала Евгеньева. — Если о чем и умолчу, то лишь самую-самую малость. Исключительно из соображений приличия…

— И вот это напрасно! — вставил Львовский.

— Будет как раз на уровне вашей давешней откровенности, — сказала она.

— Но я был целиком откровенен.

— О, едва ли целиком. Наверняка поделились далеко не всеми подробностями.

— Более подробно бывает только в мужских журналах, — буркнул он.

— Вот-вот. И я тоже не для мужского журнала буду рассказывать.

— Ладно, сударыня, хватит предисловий.

— Да, да, уже начинаю. — И вдруг она, по-моему совершенно неуместно пропела две строчки из Беранже в переводе господина Курочкина:

И я была девушкой юной,

Сама не припомню когда…

— Только ради Бога не говорите хотя бы, — усмехнулся Семипалатников, — что вы еще и дочь молодого драгуна.

— Нет, нет, — сказала она, — это я так, для завязки. А батюшка мой был всего лишь конторщиком, и во время моего детства был уже весьма скучным и пожилым. Девушка же (то есть я) с детства бредила театром. Именно поэтому, — (она взглянула на Львовского), — ваш рассказ был особенно интересен для меня… О, театр, театр!.. — она примолкла, переводя дыхание.

— Ах, умоляю — без этих театральных пауз! — взмолился Шумский (к вечеру он был уже опять изрядно навеселе). — Здесь у нас не МОХТ[47].

— Нет, нет, — недослышав, видимо, отозвалась она, — о МОХТе я, конечно, и не мечтала. Сбежав из дома (а жили мы в Москве), я стала искать счастья на провинциальной сцене. Должна сказать, что кое-какими вокальными и сценическими данными я все-таки обладала, так что сумела найти себе место на сцене в одном большом и богатом городе. Тамошнее купечество весьма жаловало оперетту, а у меня нашелся среди них один… ну, скажем, покровитель…

— Понятно!.. — хмыкнул Шумский.

— Ничего вам не понятно! Весьма достойный и благородный господин. С его-то протекцией меня туда и взяли. Ну, понятно, не на Ганну Гавари[48], а в подпевку. Иногда и канкан приходилось исполнять.

— Не желаете ли продемонстрировать? — гоготнул Львовский, но все зашикали на него, и Евгеньева продолжила:

— Но перейду к главному. Наше купечество собрало деньги и выписала на месяц итальянскую оперу со знаменитым тенором Сильвио Андалини. Я, благодаря своему покровителю, имела на спектакли абонемент.

О, как он был на сцене хорош, этот Андалини! Молод, строен, не то что большинство наших теноров, которые быстро распухают и становятся похожими на кремовый торт.

А голос, голос! Куда там даже Иван Ершов[49]!

Но помимо этого… Уже через неделю меж нашими хористками стали ходить слухи о его совершенно необыкновенных мужских качествах. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.

— Жеребец! — осклабился Шумский.