пробуждающегося Эрц-Хаора словно сплелись проснувшаяся безграничная мощь и долгожданное торжество, звучащие подобно реву освобожденного от многотысячелетнего заточения джинна. Он плыл и расширялся, сотрясая землю и сминая воздух, и накрывая, такое впечатление, весь мир.

Ветер тут же сменил направление, прянув во все стороны от Эрц-Хаора штормовой волной, поднявшей пылевую бурю, накатившую на укрывшуюся под магическим барьерами группу людей. Свет на миг померк, но стремительный ветер унес облака пыли дальше, открыв взгляду завораживающую своим масштабом картину.

Проткнув нескончаемую реку темных облаков, луч чистой энергии, с раскатистым грохотом растекаясь где-то за пределами видимости, стал подобен оси, вокруг которой словно должна была начать вращаться вся планета, слишком долго пребывающая в мертвом сне. Пронизанные светом тучи замедлили свой бег и начали закручиваться вокруг колонны света, касаясь ее и медленно истаивая расходящимся кругом чистого неба…

— Звезды…

Глас Эрц-Хаора медленно затихал. Над Даймоном, невидимая ранее за облаками, стояла глубокая ночь, чья первозданная чернота сейчас расцвечивалась светящимися пирамидами, столбом сияющего огня, разогнавшего облака над долиной — и мириадами россыпей незнакомых звезд.

И рассекающим небо Даймона пополам ослепительно-белой полосой планетарного кольца в своем апогее, из-за атмосферной рефракции кажущейся загибающейся вверх у краев горизонта.

— Спустя столько лет… — и Л`ларк неожиданно даже для себя сглотнула комок в горле. И обратилась к Гермионе:

— Знаешь, жрица, в нашем мире существовала общеизвестная легенда, пошедшая от одного из старейших народов, давших начало нашей цивилизации, имена континентам, горам, светилу… И вот ей — Сиртэх-Наэ-Хомад. Пасти Смерти-Матери.

И Коготь указала на рассекающую небосвод широкую ленту света.

— Согласно это легенде Даймон находится у самого ее лица и каждые три десятка дней она раздумывает, не сожрать ли ей наш мир? Но каждый раз передумывает, и к концу цикла Пасть закрывается, оставляя от этой полосы лишь тонкую нить. А потом все начинается снова, раз за разом, но даже Эр- Кхан не поклянется, что Наэ-Хомад однажды не изменит своего решения, и не поглотит всех и вся. И поэтому не стоит напрасно тратить время своей жизни, ведь неизвестно, сколько его тебе отмерено волей Темной Матери.

Гермиона, молчала, внимательно слушая.

— Но теперь… Прожив столько лет… Преодолев Волей Владыки смерть и целую реку времени… Я думаю, что та легенда народа тунуур о Сиртэх-Наэ- Хомад все же неверна.

И Л`ларк закрыла глаза, подняв лицо к ночному небу, словно подставляя его под мягкий, серебристый свет изогнутой полосы Сиртэх и разноцветных звезд.

— Наэ-Хомад никогда и не думала поглотить наш мир. Она любит его. Присматривает за ним. И улыбается ему.

— Спасибо, доктор! Спасибо! Благослови вас святая Дева Мария! Спасибо! — женщина средних лет, увлекаемая мужем за плечи к выходу из кабинета, все не могла остановиться, со слезами твердя слова благодарности и порываясь поцеловать врачу руку.

— Не за что, миссис Кейси. Я просто выполнил свой долг, — говоря привычно-мягко, Николас Эммет, главный лечащий врач одного из детских отделений больницы Грейт-Ормонд, проводил супружескую пару. — А вам лучше поспешить к вашему ребенку — Джеку наверняка уже прискучила наша больница.

Закрыв за ними дверь, он опустился в свое кресло, допил остывший чай и взял в руки историю болезни, которой вскоре предстояло отправиться в раздел «выздоровевшие».

Впрочем, последние несколько лет, все истории его юных пациентов отправлялись туда, или как минимум, в раздел «длительная ремиссия». Архив же, куда уходили бумаги умерших больных, уже довольно давно не получал своего скорбного пополнения. И это приносило весомые результаты — его отделение за это время разрослось, увеличившись почти втрое, и заработало в Англии и Европе репутацию больницы, где лечат чуть ли не волшебством.

«Хотя почему — чуть ли?» — улыбнулся Николас, встал и подошел к скрытому за дубовой створкой шкафа сейфу. Набрав двенадцатизначный код, он потянул на себя увесистую дверцу и маленьким ключом открыл дополнительную секцию. И достал оттуда небольшой, стянутый шнуром серый, бархатный мешочек, из которого аккуратно извлек две прозрачные пятиугольные призмы, размером не больше кулака. Их торцы покрывали несколько кругов мельчайших, неизвестных письмен, а внутри, если присмотреться, были видны десятки бесконечно кружащихся мельчайших золотистых точек.

Он доставал их не далее, чем позавчера, но редко когда мог отказать себе в том, чтобы еще раз прикоснуться к их всегда теплым граням, ощущая пальцами идеальную гладкость.

Эти призмы были для детского врача дороже всех богатств мира, и он всегда помнил, как он их получил.