Очир опускался на самое дно кальдеры, и ему это не нравилось. С каждым шагом затаённость леса пугала всё больше. Утонув в сумерках бездыханной чащобы, охотник чувствовал, что попал в далёкий, ему неведомый мир. Не верилось, что всё это происходит в самом сердце Саян.
Подняв голову, Очир старался поглубже вдохнуть, но не мог. Воздух оставался тяжёлым, будто густым. Никак не удавалось надышаться.
Деревья вставали высоко над землёй, складывали друг к другу свои гнутые, будто изуродованные мохнатые лапы, и под такой полог солнечный свет по-прежнему проникал скупо. Седой лишайник был разбросан по веткам, будто клочья изодранных париков.
Ветра не было. Всё стыло в бездвижности. Только тихо покачивались кроны лиственниц.
Не встречалось больше ни дятлов, ни белок, даже комары пропали. В тишине шаги казались особенно громкими, и следопыт старался идти ещё медленнее. Ускорялся, лишь оказавшись на пересыпанных жёлтыми иголками мшаных полянах — они скрадывали любой, даже быстрый шаг.
Вместо человеческих следов на грязевых проплешинах стали попадаться глубокие свежие следы медведя. Очир склонился к одному из них. Потрогал. Убедился, что вода ещё не налилась в отпечаток.
— Минут пятнадцать, — прошептал следопыт, но, понюхав пальцы, не уловил медвежьего запаха. Это было странно.
Очир взял наизготовку ружьё. Ему всё меньше нравилось происходящее.
Пошёл по медвежьему следу. Тот часто терялся в траве. Появлялся плохо пропечатанным, слабым. Лишь изредка — на земляной зализине[46] — ложился целиком, с острыми ямками от когтей. Очир никак не мог высчитать возраст зверя. По размеру стопы — взрослый, не меньше десяти лет. По длине шага — совсем ещё юный. Да и шёл он как-то странно: с медвежьей раскосостью, но при этом ровно, почти как человек. Звери так не ходят. Петляют, идут там, где человеку пройти неудобно, — через кусты, под низко растущими ветками. Ни разу не встретились все четыре отпечатка — они могли бы многое рассказать о медведе. Большее, что находил Очир, — сдвоенные следы от задних лап.
Звериная тропка выводила его к лежанкам, устроенным в овраге или под зарослями тальника. Трава здесь была свежепримятой. Следопыт шёл за зверем буквально по пятам, готовился увидеть его за любым из деревьев. Ветра не было, и запах не мог выдать близость охотника.
Склонившись над очередной лежанкой, Очир опять насторожился. На сломах трава была зелёной, даже не начала покрываться плёнкой. Её сок оставался свежим, незагустевшим. Лежанка была свежей, никаких сомнений. Но она совсем не пахла! Когда медведь поваляется на траве, от неё ещё долго тянет крепким запахом зверинца. А тут — ни намёка.
Нашёл клочок шерсти. Медведь. Но шерсть, как и следы, как и лежанка, ничем не пахла. Очир мотнул головой. Прислушался. Вокруг томилась тишина. Ни единого скрипа или свиста. Ни птиц, ни зверей. Следопыт подумал, что здесь где-то прячется зловонный источник, придававший воздуху горечь. Он распугал зверьё, а теперь обманывал обоняние Очира.
Нужно было возвращаться. Следопыт обещал себе, что пройдёт ещё не больше ста метров и направится назад. Вряд ли беглецы могли тут укрыться.
Обошёл несколько деревьев. Замер, остановился на полушаге. И медленно, стараясь не шуметь, поднял ружьё. В груди спокойно, но как-то уж слишком гулко билось сердце. Очир затаил дыхание. Напряг глаза, будто боялся, что горький воздух отравил не только его обоняние, но и зрение.
— Не согласен, — зевнул Юра.
— Ну смотри… — оживился Слава.
— Слушай, хватит уже.
— Вот как ты отличишь малодушие от умения вовремя затормозить? — Слава отказывался замечать поскучневшее лицо брата. — Вот идёшь по бурелому. И вдруг говоришь себе, что пора уже встать ночёвкой, что лучшего места не найти, а если пораньше ляжешь, то и выйдешь до рассвета. Чего тянуть? А? Как тебе ситуация? Можно ли себе верить? Ум-то — он увёртливый, услужливый, оправдает всё, что нужно. Вдруг в тебе говорит не мозг, а уставшее тело? Тело-то близорукое, просчитывает на один шаг. Пакостная история. Пойди разберись. Тут тебе протаранить ещё километр — и найдёшь полянку, нормально поставишь палатку и выспишься. А ты подумаешь, что не малодушничаешь, не ленишься, а только…
— Тихо, — буркнул Фёдор Кузьмич.
Слава замолчал. Насторожился. Ничего не услышал в округе. Только птицы кричали. Но Слава знал, что отцу лучше не перечить, и больше уже не заговаривал. Юра тайком показал, как с облегчением смахивает со лба пот, и прикрыл глаза, готовый задремать. Слава покривился ему в ответ и отошёл в сторону. Спать не хотелось. Решил пройтись по лесу.
— Сядь, — тихо, но отчётливо сказал Фёдор Кузьмич.
Слава послушно сел на землю. Нахмурился, не зная, чем себя занять.
— Что будем делать, если он до темноты не вернётся? — не открывая глаз, спросил Юра.
— Там видно будет.
— Можно выйти в обход. Посмотреть, что тут.
— Там видно будет, — повторил егерь и отчего-то приложил к земле ладонь. Долго держал её, прежде чем отнять, будто прислушивался к дыханию почвы.
