Баир, несмотря на дождь, не отходил от могилы Ринчимы. Её похоронили в полдень, когда уже было очевидно, что из-за путаницы с приметами экспедиция в этот день никуда не уйдёт.

— Баба сама виновата, — вздохнул Слава. — Сидела бы смирно, так нет. Бабы — они такие.

Помолчав, тихо добавил:

— А вообще жалко, конечно. Лошадки её любили. И готовила она хорошо.

Морось прекратилась. Тучи над лагерем сбугрились, напряглись до духоты, но дождь не возвращался. Ни капли. Профессор всё чаще вытирал платком вспотевший лоб.

Издалека донеслись раскаты грома. Они приходили то с юга, то с запада. Гроза грузно прыгала с вершины на вершину, грохотала на скалах, но спускаться вниз, к лагерю, не хотела.

Небо никак не разрешалось от сгустившейся духоты. Артём тёр шею. Расчёсывал комариные укусы. Ногти на пальцах выросли, набрали под себя грязь. «Нужно будет срезать их ножом». Пальцы пахли копчёной рыбой. «С чего бы это?»

Гром гремел уже больше часа. Ломал небо, выхрустывал по горам, грохотал, перебирая валуны на дальних отрогах. Граблями выскрёбывал тучи — от них к земле летели искры коротких молний. Но дождя не было.

Затем в лагере неожиданно посветлело. Тучи ослабли. Ветер раздул их к вершинам гор. Над тайгой в нескольких местах проглянуло предзакатное солнце. На верхушках сосен и лиственниц загорелись последние краски зари. В следующий миг всё опять затянуло мутью. Тучи схлопнулись. Воздух пропитался серостью. Похолодало.

Небо оборвалось ливнем.

На востоке сверкнула молния. Артём высчитал три секунды до грома, вызревшего, выгорлившегося от дальних перевалов. «Скорость звука в воздухе — триста тридцать один метр в секунду. Это факт, — считал Артём. — Значит, гроза от нас — в одном километре».

К костру подсел Джамбул. Монгол ладонями разминал запястья. Его только что развязали. Фёдор Кузьмич и Юра остались под вторым тентом. Там горел костёр поменьше. Артём поглядывал в их сторону и удивлялся тому, каким сейчас, при свете огня, представал егерь. Это был человек тысячи лиц. Костёр волновался, разбрасывал красные блики, и лицо Фёдора Кузьмича искажалось самыми противоречивыми чувствами. Он молчал, не менял мимики, но при этом радость, грусть, злоба, отчаяние мелькали на лице, словно местные духи задумали листать его жизнь и воспоминания. Не верилось, что все эти лица принадлежат одному человеку. Достаточно было чуть перевести взгляд, посмотреть не в глаза, а на лоб или подбородок егеря — и его облик мгновенно менялся, отличаясь не только эмоциями, но даже возрастом и цветом кожи. Никогда прежде Артём не замечал такой игры света. Всё более настойчиво всматривался в лицо Фёдора Кузьмича, видел, как радость, восторг, смех истончались, растворялись, словно выброшенная на берег рыбка- голомянка, а под ними проступали пепельные, исполосованные огненными жилками образы молчаливой жестокости.

— Тысяча лиц, да? — прошептал ему в самое ухо Джамбул.

Артём не знал, чего испугался больше: самого монгола или того, что он так точно озвучил его мысли.

— Он кубулгат, — продолжал шептать Джамбул. — Сын лунной Чель-паги. Оборотень.

Артём вздрогнул. Монгол в точности повторил слова Тюрина. Сразу вспомнилось, с каким трепетом профессор изучал статуэтку получеловека- полумедведя. «Что всё это значит?» — юноша терялся в догадках. Не знал, как увязать нефритовую безделушку из дедушкиного сейфа, странное поведение Тюрина и неожиданные слова монгола. Вздохнув, решил, что дело тут в какой-нибудь глупой бурятской легенде. Сейчас хватало и других, более насущных проблем.

— Все мы произошли от медведей, — не останавливался Джамбул, словно торопился сказать Артёму нечто важное, — и все мы отчасти кубулгаты. Кто-то больше, кто-то меньше. Медведь внутри мучает человека, делает ему больно. Кубулгаты опасны, они несут страдания. Но когда уйдёт последний из них, настанет конец всему, что мы знаем.

Артём мотнул головой. Он ничего не понимал из слов монгола. «Ерунда какая-то».

— Оглядись. Посмотри на людей. Я знаю, ты увидишь.

Артём нехотя стал вглядываться в лица тех, кто сидел рядом с ним, вокруг костра. Затаившись, увидел, что их лица тоже меняются — не так резко, как лицо Фёдора Кузьмича, но всё же меняются. Увидел, как слёзы, недовольство у мамы идут вслед за безмятежной улыбкой. Как высокомерие, презрение у папы сменяются искренней заботой и безудержным ликованием. Как лицо профессора Тюрина показывает то брезгливость, то оскомину, а потом загорается страстью, слепой увлечённостью. На лицах Славы, обоих охотников и самого Джамбула в свете красных бликов тоже мелькали чувства, воспоминания. А потом все лица разом успокоились. На них застыла маска усталости и глубокой покорности. Боясь пошевелиться, Артём смотрел на окружившие его изваяния, давно мёртвые, неподвижные. Ливень затих. Теперь вместо дождевых капель на землю падал серый пепел.

— Я знаю, ты видишь, — голос Джамбула разрушил эту иллюзию. Разом вернулся шум дождя. Все люди ожили, зашевелились.

Слава кружкой женил свежезаваренный чай[17]. Перемешав содержимое котелка, отставил его в сторону и прикрыл крышкой. Охотники Тензин и Чагдар раскладывали по мискам макароны с тушёнкой, говорили, что, как только погода наладится, нужно будет настрелять дичи.