питалась мировая энергетика. Но эти-то воронки, надо полагать, появились из-за чего-то другого, верно? Искореженные водопроводные трубы, какая-то совершенно невообразимая инфраструктура. Между тем трудно себе представить, чтобы последние представители рода человеческого оказались вовлечены в нечто, хоть отдаленно напоминающее войну. Но как бы там ни было, этот последний сегмент внешнего круга подобен чужому, враждебному миру, где пейзаж представляет собой груды камней и обнаженных труб, а тени расползаются даже солнечным утром. Вокруг не видно ни единой живой души. Как на кладбище воет ветер, проносясь через этот город руин.

Но одиночество – это хорошо. Одиночество – это безопасность. Наверняка где-нибудь посреди этого разора отыщется место, где можно укрыться до наступления вечера.

И тут за спиной у меня звучат голоса:

– Вон она! Хватай ее!

Я ныряю за стену, вернее, за то, что некогда было стеной магазина одежды. Держащаяся на единственном болте выцветшая рекламная вывеска на покосившейся каменной стене приглашает по доступной цене купить платье, сшитое по последней моде. Едва я успеваю укрыться за рекламным щитом, как в стену врезается целая очередь пуль. Впечатление такое, что на сей раз промах намеренным не был.

– Возьмем ее живой! – слышу я чей-то крик, но трудно сказать, Грач это или кто другой. Тут дело не в сострадании, у Центра и зеленорубашечников есть иные причины предпочесть взять меня живой, а не прикончить прямо на улице. Пытка. Допрос. Показательный пример для жителей Эдема…

Быстро как только могу я бросаюсь из нынешнего своего укрытия к соседнему, тоже покосившемуся строению. Быстрый взгляд назад убеждает в том, что они передвигаются в уставном порядке, словно ожидая нападения. Здесь, где кончается действие закона, они, судя по всему, чувствуют себя даже менее уверенно, чем я. Я возношу хвалу фортуне и передвигаюсь так медленно, что, прибавь они хоть немного скорости, у меня не осталось бы ни малейшей надежды. Но коль скоро они шагают как предписано – осторожно, крадучись, держась начеку, – у меня получается хромать достаточно быстро, чтобы оставаться впереди.

По крайней мере, какое-то время. Пока лодыжка не подведет или я не поверну куда-нибудь не туда и окажусь в западне.

Тяжело дыша, я прислоняюсь к стене, испещренной дырочками, вроде как от пуль. Что, во имя Земли Великой, могло здесь произойти? Мышцы на ногах разом реагируют, в боку чувствуется стеснение, лодыжка распухла неимоверно, но напрягшиеся до предела нервы не дают ей, пусть хоть на какое-то время, слишком разболеться. Я знаю, что долго это не продлится, что в любой момент может начаться невыносимая боль. Остается надеяться лишь, что лодыжка выдержит мой вес.

Я знаю, что долго отдыхать нельзя, но у моего тела собственный распорядок действий, и я все никак не могу отлепиться от стены. Пуля попадает в каменную кладку прямо у меня над головой, и с убийственной медлительностью я заставляю свои ноги снова бежать.

Огибаю угол… и утыкаюсь в двадцатифутовую стену, из которой повсюду, в любом месте и на любой высоте, торчат покореженный металл, провода, острые углы железобетона. В любой момент, как только они завернут следом за мной за угол, я превращусь в открытую мишень. Стена стоит монолитно, проломов нет, а вернуться можно только тем же путем, каким я пришла сюда. То есть назад, к зеленорубашечникам. Я стараюсь карабкаться – это я умею делать лучше всего, – но ухватиться не за что, любая зацепка то ли ускользает из рук, то ли рассыпается при первом же прикосновении. Стена непроходима, непобедима и тянется куда только достигает глаз во всех направлениях.

Мне хочется плакать. На сей раз не от горя, а от жалости к самой себе. Я так устала! У меня все болит! Меня мучит жажда, я вся в синяках, терпеть боль в лодыжке уже нет сил, ладони ободраны… Все, сдаюсь. Я слышу приближающиеся шаги.

Надежды не осталось. Я дошла до конца.

Хочется просто лечь. Какое это теперь имеет значение? Я позволяю себе от всего отключиться, и испытываю чувство благословенного облегчения, сдаваясь на милость земного тяготения, – да что там, просто сдаваясь. Точка. Абзац. Это чувство настолько приятно, что мне хочется, ну, почти хочется, улечься прямо здесь, сцепить руки за головой и просто смотреть в небо в ожидании конца.

Но нет. Не могу. Нельзя, после того как мама пожертвовала ради меня жизнью, просто сдаться – обесценить ее жертву.

Если не выходит через, может, получится сквозь?

Я с трудом становлюсь на колени и начинаю ощупывать непроницаемую на вид стену из строительного мусора. И вскоре вижу тоннель. Ну, не полноценный тоннель, а нечто вроде того.

«Вперед», – командует призрак моей матери, и я ложусь на живот и начинаю ползти головой вперед.

– Стоять! – ревет кто-то, но головы моей уже не видно. Пули впиваются в стену вокруг меня, глаза застилает бетонная пыль.

– Не надо! – доносится чей-то еще голос. Голос Грача, я почти уверена в этом. По его тону понятно, что это не приказ. Это мольба. Я пролезла в отверстие уже по плечи и извиваюсь, следуя изгибам самого лаза. – Вернись! – снова слышится голос Грача. Бедра пролезают не сразу, проход слишком узок, но потом все же удается протиснуться, вызвав обвал пыли. Грач не устраивает спектакль, предназначенный для других зеленорубашечников. Что-то в его голосе подсказывает мне, что он на самом деле убежден: то, к чему я с таким трудом пробиваюсь, гораздо опаснее, чем быть схваченной его сослуживцами.

Наконец я протискиваюсь в лаз целиком, и последнее, что слышу, – слова кого-то из зеленорубашечников: