Ничего подобного я раньше не только не видела, но даже представить себе не могла. Маршрут свой восстановить я не могу, но что-то подсказывает, что я оказалась в одном из внешних кругов. Быть может даже, в самом последнем.

Я стискиваю челюсти, сжимаю губы, чтобы не дрожали. Это самое опасное место во всем Эдеме. Меня преследовали зеленорубашечники – ну и что? Я слышала, как мама шепотом, думая, что мы с Эшем спим, рассказывала про ужасы последнего кольца.

Если зеленорубашечники меня все же поймают, может повезти, и я получу пожизненное.

Но если даже половина рассказов про последнее кольцо правда, то здесь верная смерть ждет всех, кроме самых закаленных, самых сильных его обитателей.

Я стараюсь вспомнить все, что Ларк рассказывала мне про внешние круги. Тот, в котором жила она, был далеко не так безнадежен, как этот, но какое- то сходство существовать должно. В те две длинные ночи, что мы провели вместе и говорили обо всем, что происходит в подлунном мире, она рассказывала мне про различные отряды, про то, как надо ходить по улицам, чтобы на тебя никто не обратил внимания. Она даже обмолвилась про малозаметные знаки, то ли нарисованные на стене, то ли вырезанные на двери, которые указывают совсем уж обездоленным, что в этом доме можно найти работу или поесть. Другие знаки могли предупреждать о том, что от того или иного дома, или даже целого квартала, надо держаться подальше. Она рассказывала про знаки, обмениваясь которыми на ходу, люди дают понять о своей принадлежности к той или иной группе, о своих намерениях.

Но все это было сказано так, между делом. Мы развлекались, говорили о том, о сем, просто чтобы слышать голоса друг друга. Жаль, что так получилось, что она не рассказала больше и подробнее. Жаль, что я больше смотрела на изгиб ее рта, чем вслушивалась в ее слова…

А теперь надо думать о том, как уцелеть. Самое простое, конечно, – решить, что я вечно буду сидеть на этом месте, но уже сейчас чувствуется, как что-то внутри меня начинает шевелиться, протестовать против такого решения, возникает желание сделать что-то, спасти себя. Перед глазами смутно всплывает лицо матери, я вижу ее встревоженные, полные любви глаза, но отгоняю от себя этот образ. Поплaчу потом, скоро, в этом можно не сомневаться. Но сейчас надо найти место, где можно укрыться и решить, как продержаться в течение ближайшего часа.

Или минуты. Кто-то уже пересекает эту захудалую улочку, направляясь в мою сторону.

Мужчина – или, по крайней мере, так мне, судя по фигуре, кажется, – раскачиваясь из стороны в сторону, шаркая ногами, неуверенно продвигается вперед. Он представляет собой ходячее чучело, куклу, облаченную в выцветшие грязные отрепья. При каждом шаге он стучит по мостовой толстой палкой.

Что делать? Встать? Бежать? Вспоминаю, как я в какой-то книге по экоистории читала про хищников. Там говорилось, что они просто не могут не преследовать того или то, что бежит. Если не двигаться с места, то тигр, может, и не станет на тебя нападать. А если повернуться и броситься прочь, он прыгнет и вцепится тебе в загривок.

Так что я сижу в своем укрытии, наблюдая, как он неловко приближается ко мне. В какой-то момент мне становится видно, что лицо его измазано сажей. На левой щеке выделяется пятно с неровными краями – может быть, засохшая кровь, может быть, красноватая глина. Он носит очки в треснутой черной оправе и с заляпанными линзами. Трудно сказать, молод ли он, стар ли. Запах от него исходит ужасный, нечто среднее между мочой и заплесневевшим хлебом. Что-то во мне переворачивается от отвращения, а что-то вызывает желание помочь этому человеку. Но у меня ничего нет – ни денег, ни еды, только слишком бросающееся в глаза платье, да еще, пожалуй, цена, назначенная за мою голову.

Я слишком захвачена – в смысле, потрясена – отталкивающим видом и слишком поздно отдаю себе отчет в том, что буквально пялюсь на него.

У-упс! Все, мне конец. Не знаю уж, сколько заплатит Центр за информацию обо мне и последующий арест, но это явно больше того, что этот несчастный бродяга когда-либо держал в руках. Он сообщит обо мне первому же, кого увидит, представителю власти (хотя я не заметила ни единого признака присутствия зеленорубашечников либо иных должностных лиц), и на меня снова начнется охота.

Я точно знаю, что мне следует делать. Броситься на него, словно это я – хищник, швырнуть на землю, избить до беспамятства, а то и прибить, и таким образом получить шанс на спасение. Уверена, что здесь, на самом краю, нравы именно таковы.

И я на это способна. При всей усталости я чувствую в себе силы. Страх и отчаяние, вступив в союз, делают мышцы тверже, заставляют кулаки сжиматься. Я подсеку его броском под ноги, брошу на землю, сделаю все как нужно. Я чувствую в животе тупую ноющую боль…

Но не успеваю я и с места сдвинуться, как мужчина пятится на шаг назад.

– Не высовывайся и жди, – бормочет он и, превращая свою увесистую палку в орудие письма, царапает на осыпавшейся штукатурке, что ковровой дорожкой устилает землю рядом с ветхим домом, цифры: 6572. Потом выжидает буквально секунду и стирает надпись, только пыль поднимается от подошв его башмаков. Он снимает чиненые-перечиненные, покрывшиеся грязью очки – они падают на землю у моих ног – потом поворачивается, и я вижу – или мне так кажется, – что глаза его переливаются разными оттенками – ореховым, ярко-зеленым, золотым.

Еще один второрожденный ребенок! Ладно, уже далеко не ребенок. Скорее старик, хотя, насколько он стар, сказать трудно из-за сажи на лице. Но до своих лет все-таки дожил. А если он смог, то у меня-то уж точно получится.

Я смотрю, как он, по-прежнему шаркая, удаляется от меня. Хочется догнать, расспросить, умолить его ответить. И тут я задумываюсь: неужели такова и моя судьба, мое будущее? Жалкое нищенское существование на задворках общества?

Не успела я решить, что все же предпринять, как он скрылся. Я надеваю очки, чтобы не было видно глаз, и погружаюсь в раздумье. Он прав: в этом