Joey Graceffa

Children of Eden

– Еще! Давай еще! – требую я, стуча кулаком по сверкающему металлу обеденного стола под открытым небом. Над нами мерцают звезды, пробиваясь сквозь густую дымку наночастиц, которая защищает нас от губительных воздействий при разрушенной атмосфере. Напротив, по другую сторону стола, мерцают глаза моего брата Эша.

– Жрецы говорят, Рауэн, что именно так предки и погубили нашу планету. «Еще, дай еще!» – вечно требовали они до того самого дня, когда ей оказалось нечего больше дать им и она умерла. – На его лице ухмылка. Я знаю, что он просто дразнится, но все-таки всегда замечаю, как Эш всем телом невольно содрогается при мысли о Гибели Природы. Он регулярно ходит в храм, часами простаивает там на коленях и страстно кается за деяния наших предков. Толку от этого мало. Воздушная оболочка Земли как была разрушенной, так и остается, мир мертв, а мы все еще живы только благодаря чуткому попечению и заботе Экопаноптикума. Никакими молитвами на этом свете больше не вырастить ни единого дерева. Земля ушла в небытие, а мы уцелели.

Я-то в храм никогда не ходила, ни разу. Возможно, если б ходила, то не рассуждала бы так цинично. Но с другой стороны, я ведь, собственно, нигде не была за все эти шестнадцать лет. По крайней мере, формально. Потому что меня, понимаете ли, не существует.

С таким же успехом я могла бы представлять собой плод воображения своего братца-близнеца. Если бы дело так и обстояло, думаю, он давно уже пошел бы домой и улегся спать. Плод воображения все же легче «стряхнуть» с себя, но я-то не такова, и Эш это знает. Я никогда не сдаюсь. Так что многолетняя привычка – ну и, конечно, мамины напоминания – заставляют его посвящать добрый кусок каждого божьего дня ответам на мои бесконечные вопросы.

Для несуществующей девочки я та еще надоеда. Во всяком случае, так постоянно твердит Эш.

Я лукаво улыбаюсь в лицо брату и снова повторяю:

– Давай еще!

Он медлит. Тогда я, выстрелив пружиной, наскакиваю на него и с размаху валю назад. Стул опрокидывается на толстый ковер из мха, который мама так бережно хранит и лелеет. Эш делает попытку технично откатиться в сторону, но роста мы с ним одинакового, а силы у меня, к его большому смущению, побольше.

– Ну, давай же! Рассказывай, – воплю я что есть мочи, придавливаю его своим весом и начинаю щекотать. Он вертится, извивается подо мной, и вот уже оба мы почти в истерике.

Но тут с веранды доносится ласковый голос мамы:

– Хватит, хва-тит! Хотите, чтобы соседи услышали?

И мы тут же умолкаем. Очень маловероятно, чтобы наш смех и визги проникли за высокую каменную стену вокруг нашего семейного жилого комплекса, но если все-таки проникнут, будет беда. Никто не должен знать, что я здесь. Разве что маме удастся наплести, будто девчачий смех издавала какая-нибудь забредшая в гости подружка Эша. Да ведь к нам почти никто не ходит! (А когда кто-то все-таки бывает, мне приходится прятаться в одном из множества укромных закутков и наглухо отгороженных потайных комнат, устроенных родителями по всему дому.) Однако всегда остается опасность, что кто-нибудь из особо пронырливых соседей увидит данные видеокамер местного самоуправления и «сложит два плюс два». Тогда мне придет конец. В буквальном смысле.

Так что я помогаю Эшу подняться на ноги, спокойно сажусь напротив и снова приступаю к своему любимому занятию: умоляю – разве что более спокойным тоном – рассказать мне о неведомом мире за пределами нашей семейной обители. Мне не просто не хватает впечатлений от всего того, чего я лишена. Я умираю от их нехватки. С ума схожу.

– Во что сегодня Ларк переоделась после школы?