несколько часов до его возвращения из школы. Ночь сгущается, и я принимаюсь неприкаянно вышагивать туда-сюда по двору. Мы живем в одном из внутренних округов, совсем рядом с Центром, ведь родители оба работают в правительственных структурах. Дом у нас огромный, места гораздо больше, чем нам нужно. Но всякий раз, когда папа предлагает продать его или сдать по частям, мама пресекает разговор на корню. Это ее дом, доставшийся ей от ее родителей. В отличие от большинства построек во всем Эдеме, он каменный. Если приложить ладони к его стенам, кажется, будто физически ощущаешь дыхание Земли. Камень ведь в каком-то смысле живой. Во всяком случае, живее металла, цемента и солнечных батарей, из которых сложено в Эдеме почти все остальное. Думаю, эти камни побывали в грунте. В настоящей почве – с червями, корнями… с жизнью. В той естественной среде, в какой не бывал никто из нас, эдемцев.
Мох, которым покрыт наш наглухо огороженный двор, правда, живой, но это же – не настоящее растение. Почва ему не нужна. У него нет корней – только нитевидные крепления, которыми он держится за скальную породу. Питается этот мох не из почвы, а из воздуха. Его, как и весь Эдем, ничто не связывает с Землей. А все-таки он растет, существует, и когда я осторожно ступаю по его мягкой поверхности, источает свежий аромат, который поднимается к моим ноздрям. Так что если закрыть глаза, можно представить себе, что ты в густом лесу. В одном из тех, что исчезли без следа почти двести лет тому назад.
Моя мама работает в Центральном отделе актов и хроник главным архивариусом и имеет доступ к самым ценным старым документам, составленным еще до Гибели Природы (Экологической Катастрофы). На учебных информблоках есть только графические иллюстрации того, как все выглядело раньше, но мама рассказывала, что у них в секретных хранилищах остались картинки – очень ветхие, уже рассыпающиеся. Изображения настоящих тигров и овечек, пальм и лужаек с полевыми цветами. Они настолько старинные и ценные, что хранятся в специальном стерильном помещении и работать с ними можно только в перчатках.
Один такой экспонат мама достала для меня. За такое ее вполне могли посадить за решетку, но она решила, что этой фотографии, наверное, никогда не хватятся, а я заслуживаю – за годы заточения – чего-то особенного. Однажды, перебирая кипы старых документов, мама наткнулась на нигде не зарегистрированный кадр с изображением ночного звездного неба над каким-то огромным ущельем. Он был подоткнут к обратной стороне какой-то другой бумаги и помечен датой – непосредственно накануне Гибели Природы, совсем незадолго.
Знаете, звезды не похожи ни на что из виденного мной за всю жизнь. Их – тысячи и тысячи, они плавают в млечно-белесом «море», а под ними – на той фотографии – угадываются контуры деревьев, уцепившихся корнями за скалистые горы. Такой простор, такую необъятность я едва в силах себе представить. Наш Эдем большой, но автоциклическим сканированием или, проще говоря, автолупой, можно за полдня «прощупать» весь город до мельчайших подробностей. А на древней, ветхой, свернувшейся от времени в трубочку картинке, которую мама тайком умыкнула мне в подарок, – виден целый мир! Тот самый Мир, единственный и неповторимый. Самое драгоценное, самое заветное мое достояние…
Да и сама мама, поскольку ей часто приходилось рассматривать такие вещи, ценит все живое и дорожит им сильнее, чем большинство людей. По словам Эша, теперь семьи обычно обсаживают дворы веселеньким неоново-зеленым дерном и деревцами из пластика. А вот наша родительница всегда стремится добиться максимального сходства с «оригиналом», даже если в итоге выходит не особенно мило. Кроме мха у нас есть еще и фрагменты скальной породы, поросшие белым и розовым лишайником. Получается будто грязноватая плесень, или, по-научному говоря, слизевики-миксомицеты карабкаются вверх по каким-то диковинным абстрактным скульптурам. А в центре двора разбит еще и меленький пруд, где красные и зеленые водоросли вечно кружатся завитушками в искусственном потоке воды.
Да, жилище у меня роскошное, большое и удобное. Но шикарная темница все равно остается темницей, верно?
Я знаю, что мне не следует так говорить. Родной дом надо боготворить как святилище и страшиться даже подумать, что пришлось бы перенести, если бы его не было. Но все равно никак не могу пересилить это вечное чувство плена. Чувство загнанности в ловушку.
За долгие-долгие часы одиночества я научилась выстраивать жизнь по плотному графику. Если время у тебя свободно – пусто, не заполнено, – начинаешь мечтать, грезить, а грезы для человека в моем положении очень опасны. Учеба, художественные занятия, физкультура следуют своим чередом друг за другом, в неизменной последовательности, и на то, чтобы тосковать о том, что мне все равно не светит, остается не так уж много часов и минут.
Вот сейчас, например, чтобы рисовать, уже слишком темно, а все книжки в Базе данных, мне кажется, я уже прочла. Так что остается бегать.
В тусклом мерцании современных звезд лента дорожки, по которой я каждый день наматываю километры, едва видна. Мох под ногами – упругий, пружинистый, «выносливый» – именно эти качества позволили ему в числе немногих других форм растительности пережить Гибель Природы, но даже он теряет эластичность под натиском моих ног.
Я бегу, и мерный стук сердца гипнотизирует меня, словно заполняя все мое существо до краев. Чувствую, как кровь быстрее разгоняется по жилам. Я толкаю, с силой продвигаю свое тело вперед, и от этого ощущаю себя живой. Живой, в то время как почти весь окружающий мир мертв. Но что хорошего в жизни, если она проходит в заточении?
В досаде я набираю скорость и даже взбиваю ступнями бороздки мха по углам двора. Мама будет сердиться, но мне плевать. Я в бешенстве. В ярости! Какой-то дурацкий, безумный закон замуровал меня здесь, за высокими стенами, превратил в изгоя, в парию, в существо, которое безжалостно заточат в кабалу, а то и уничтожат, если только обнаружат.
