Услышав, что мужчина говорит о себе в третьем лице, охотник пробормотал:

– Славная семейка.

Дочь наместника с неодобрением покосилась на него, но промолчала.

Сгорбившись, высматривая в поделке какой-то важный недостаток и пытаясь подрезать его кончиком лезвия, Сит с улыбкой говорил. В его глазах не угадывалось безумия, но все слова он произносил как-то округло, излишне мягко, с придыханием:

– В Багульдине жил молодой поэт. Жил хорошо. У него была добрая жена. В его небольшой уютный дом на улице Адельвита часто приходили друзья. И все же он страдал. Потому что свои стихи мог писать только в одиночестве. Макал перо в свою грусть – как в чернильницу – и творил. В любимой семье ему было хорошо, но чернильница пересыхала. В радости стихи получались сухими, ломкими. Он разрывался, не зная, какую участь выбрать. Стать счастливым отцом или уйти в скитания, жить в печали, на дороге, но писать прекрасные баллады. Он не мог отказаться от жены, но и без поэзии жить не хотел. Это были горькие терзания. Днем он улыбался, а ночью в тайне ото всех плакал над клочками исписанной бумаги.

Сит, улыбнувшись, отложил лезвие. Он окончил поделку и теперь в последний раз осматривал ее перед свечой. Это была фигурка девочки с длинными, оплетающими все тело вьющимися волосами. На полках слева стояли десятки точно таких, только раскрашенных девочек.

– Ты, кажется, забыл вырезать глаза, – заметил я.

– Нет, Сит не забыл. Глаза нужно нарисовать. И все будут думать, что она видит.

– Ты не хочешь, чтобы она видела?

– Сит не хочет, – качнул головой мужчина.

– Что случилось, когда в Багульдин приехали кочевники? – спросила Миалинта.

Сит кивнул. Улыбнувшись, вернулся к рассказу:

– Жена поэта забеременела, а в город приехали кочевые музыканты. Жена говорила о счастье очага, а кочевники – о радостях странствий, о том, что на стихи поэта будут слагать песни в Вер-Гориндоре. А поэт всегда мечтал побывать в престольном городе, куда со всех Земель стягиваются чудеса и таланты. Город, праздник в котором не прекращается, лишь меняет цвета и переходит из квартала в квартал. Но он не мог бросить семью. К тому же его отец был тяжело болен…

Молодой поэт днем слушал жену, ухаживал за отцом, а вечером, в таверне, слушал кочевников. И так ему стало нестерпимо, таким отчаянием он проникся, что его грудь рвалась, наполнялась криками, и в момент наивысшей боли, наибольшего страдания он отпустил себя. И вот золотовласый поэт ушел с музыкантами, а я остался с семьей.

– Это были вы? – не без удивления спросил я.

– Это был Сит, – кивнул мужчина. – С тех пор он не написал ни строчки.

– Где же ваша жена и ребенок?

Сит ответил не сразу. По-прежнему осматривал законченную фигурку.

– Дочь погибла при родах. В этот год пошла бы на посвящение.

– Десять лет, – прошептал я.

– А жена оставила меня. Ей было в тягость жить с моим больным отцом. Но я ни о чем не жалею. Только иногда хочется хоть глазком взглянуть на себя другого – поэта. Быть может, на мои стихи в самом деле слагают песни в Вер-Гориндоре? Быть может, я счастлив?

– Так появился первый фаит, – прошептала Миалинта.

Сит остался доволен фигуркой и теперь принялся ее раскрашивать.

– Если ты знаешь эту историю, – просипел Громбакх, – за какими червями мы сюда спустились?

– Сит, мой друг хочет поговорить с Мурдвином.

– С отцом? – улыбнулся мужчина.

– Да. Мой друг хочет поговорить с твоим отцом, – спокойно, неторопливо произнесла Миалинта. – Ведь ты нас проводишь?

– Да, конечно.

Сит кивнул несколько раз и продолжил раскрашивать фигурку. Осторожно проводил по ней тонкой кисточкой, часто подносил к свече, чтобы проверить точность линии. Осматривал красители. Могло показаться, что он забыл про нас.

Так продолжалось минуту или две, прежде чем Миалинта напомнила:

– Сит?

– Да! Да! Да! – с неожиданной злобой закричал мужчина.

Я невольно отпрянул от стола и схватился за рукоятку меча.

– Что вы тут! Понял я, понял!

Сит кричал натужно, надрывно, при этом не переставал улыбаться. На глазах появились мутные капли слез, они быстро перемешались с грязью на веках.