заколоченные двери.

Посмотрел наверх, на далекий просвет внешнего мира. Представил, как мы спустимся на такую глубину, что не будет видно неба; оно так и не вернется, сколько бы мы ни поднимались назад, а кругом будут только гиблые, всеми оставленные помосты. Такие мысли пугали. И лишь огонь факелов подбадривал идти дальше.

Миалинта выводила нас к обвалам – прогнившие балки здесь не выдерживали тяжести мостовых и, треснув, обрушивались на нижний ярус. Приходилось идти вдоль стен по уцелевшей кромке. Несколько раз мы возвращались из тупика, чтобы обойти весь ярус с другой стороны.

Иногда обвалы нужно было одолевать по перекинутым через них доскам. Они вздрагивали, трещали. Громбакх сдавленно ворчал:

– Акробат умник. Сидит себе… А мы тут по жердочкам ползаем… Я вам что, макака краснозельская, чтоб тут выплясывать?

Осторожно приблизившись к ограде и посмотрев вниз, я увидел, что мы почти добрались до последнего яруса. Под ним угадывались очертания отдельных землянок, соединенных только веревочными лестницами. По словам Миалинты, такая паутина из одиночных крохотных жилищ уводила вниз еще на сотню саженей, а быть может, и глубже. Туда не добирались ни солнечный свет, ни стражники, ни преступники. Свобода темноты и отшельничества. Жившие там люди пили дождевую воду, ели землю и все, что удавалось из нее выкопать. Наверх они поднимались очень редко.

– Бездники. Про них всякое говорят, – прошептала дочь наместника. – Будто они роют в земле ступени. Выбивают их в камне, укрепляют досками, ведут спиралью вниз. Уверены, что однажды доберутся до следов того, кто создал этот калургер.

Я слушал Миалинту, а сам всматривался в бездну. Мне казалось, что я улавливаю какое-то движение. Будто мрак клубился, ворочался в себе. Чем дольше я глядел, тем тяжелее и неповоротливее становилось мое тело. Немеющими пальцами я цеплялся за грязные, шаткие перила, а меня влекло вглубь. Будто затягивало туда ветром. Бездонная тьма…

Безумная мысль, но мне хотелось вымазаться в земле, привязать к балке последнего яруса прочную легкую веревку, как у Иодиса, и спуститься по ней насколько хватит длины и, вцепившись в самый ее конец, повиснуть во мраке на вытянутых руках. И висеть так над бездной до тех пор, пока тело не сведет судорогой. А потом разжать пальцы и падать. Бесконечно долго падать. Так, чтоб вскоре уже и не знать, падаешь ты или давно умер.

– Идем. – Миалинта потянула меня за руку.

Вздрогнув, я очнулся и понял, что стоял с закрытыми глазами.

– Да, идем…

Мы неспешно спустились по лестнице и оказались на перекошенной улице последнего яруса. От наших шагов по доскам заструилась земля, шелестела, устремлялась к обвалившимся ограждениям и беззвучно осыпалась в пустоту.

– Меня одного смущает, что дочь наместника знает такие места? – тихо спросил Громбакх, когда Миалинта опередила нас на несколько шагов.

– Не стоит с ней ругаться. Обидится и оставит тебя тут одного, – слабо улыбнулся я.

– Ругаться? Да тут от одного громкого слова все обвалится!

Миалинта остановилась у входа в одну из землянок. Ее, в отличие от большинства землянок гиблых ярусов, прикрывала дверь – почерневшая, опаршивевшая и местами, словно струпьями, покрытая гнилью. Казалось, стоит дернуть за ручку, и вся дверь осыплется коричневато-серой трухой.

– Нам сюда. – Девушка протянула руку.

Дверь, как ни странно, не развалилась, но поддалась с большим трудом. Громбакх, цепляясь за створку, помог ее отворить. В проем пролился слабый желтый свет.

–  Смотри. – Дочь наместника подошла к бортику одной из чаш. Подняла руку, улыбнулась и погрузила ее в огонь.

Синее пламя обхватило наруч, взмыло по руке и полыхнуло в шею.

Громбакх в два широких прыжка оказался возле Миалинты и, прежде чем она смогла ему что-то сказать, рывком отбросил в сторону.

– С ума сошла! – закричал он шепотом.

Девушка отлетела на целую сажень, споткнулась о каменный выступ, к которому крепились стальные растяжки, и упала навзничь. Конра в ножнах на ее спине глухо ударилась о пол.

Тенуин посмотрел вглубь кузен, проверяя, заметил ли случившееся кто-то из рабочих.