это движение; жрица наклонилась влево, и кобра сделала то же самое.

Максут-Хан, полулежа на диване, благосклонно хмыкнул и беззвучно поаплодировал кончиками унизанных тяжелыми перстнями пальцев. Вельможи, рассевшиеся на подушках вокруг дивана повелителя, издали одобрительный гул. Лишь охрана – трое кешайнов, вооруженных пистолетами-пулеметами «Кедр» и «Стечкиными», пристально, не убирая пальцев со спусковых крючков, следили за опасным представлением, которое разворачивалось всего в пяти метрах от их повелителя.

Жрица подняла нижнюю часть никаба, открыла лицо. Она была бы прекрасна, если бы не крупные зелено-коричневые чешуйки, покрывающие щеки и подбородок. Кобра распахнула пасть, заметался, высовываясь и тут же ныряя обратно, синий язык. Жрица открыла рот, блеснув выкрашенными позолотой и подточенными для придания остроты зубами, наклонилась к кобре. Язык жрицы был раздвоен хирургами храма, обе его половинки теперь двигались независимо друг от друга.

Хан и вельможи затаили дыхание. Языки кобры и жрицы соприкоснулись. Женские руки заскользили по теплому чешуйчатому телу. Кобра запрокинула голову, выдвинула во всю длину клыки и стрельнула в муаровый свод шатра тончайшими струями яда. Смертоносная жидкость закипела в воздухе.

Шайны снова зашептались, а Хан криво усмехнулся. Впрочем, улыбаться как-то иначе он не мог – из-за старого ранения часть лица его всегда оставалась неподвижной. Яд испарился, ни одна его капля не упала на землю. Хан и остальные впитали его в себя вместе с воздухом. Разделенная таким образом доза не представляла угрозу жизни, но от нее приятно кружилась голова и расслаблялись нервы.

Максут-Хан жестом приказал жрице продолжить ее манипуляции со змеей-мутантом. Однако в следующий миг полог шатра всколыхнулся, внутрь вошел и тут же склонился до самой земли вестовой в пропыленном доспехе.

– Великий хан! У меня доклад о боевых потерях!

Алая кобра зашипела, голова, обрамленная кровавым капюшоном, рывком развернулась к вестовому. Жрица отреагировала столь же мгновенно: она переместилась приставным шагом, встала перед змеей и без малейшего страха закрыла ей глаза ладонями. Заметалось синее жало, кобра зашипела и попыталась отпрянуть, но жрица не убрала рук: она заставила свою подопечную опустить голову к земле, а потом направила ее в лежащий на боку контейнер для радиоактивных отходов, который служил змее домом. Когда обиженная кобра заползла внутрь, жрица сноровисто зафиксировала крышку, а затем поклонилась хану и его приближенным.

Хан приказал жрице выйти, затем повернулся к вестовому:

– Говори.

Воин упал и распластался по земле, словно ожидая над головой взрыва противопехотной мины.

– Великий хан! Дюжина лазутчиков пала в бою с мужиками из Одинцово. Не велите казнить, великий хан!

Максут-Хан скривился, точно хватанул уксуса.

– Если дюжина лазутчиков гибнет в бою с мужиками, то никакие они не лазутчики вовсе, а крысошакалы, и свой темный доспех они носили не по праву! Убирайся с глаз!

Вестовой поднялся на четвереньки и, пятясь, но при этом не переставая кланяться, покинул шатер.

– Я пришел сюда не для того, чтобы воевать с селянами! – Максут-Хан в гневе пнул подушку, на которой сидел его казначей и хранитель печатей. – Я пришел в Москву! За шамиритом! За артефактами! За невольниками и победами! Я не хочу, чтобы в Сибирской или Казахской орде обо мне говорили, как о хане, который годен лишь для войны с крестьянами!

– Но великий хан! Одинцово никак нельзя оставлять без наказания, – высказался его визирь – одноглазый Эльчин-бей. – У нас есть все необходимые сведения: укрепления, расположение построек, руководящий состав. Мы можем атаковать в любой момент. Победа будет быстрой и убедительной.

– Скучно… – фыркнул Максут-Хан. – И чего мне в Ялте не сиделось?

– Мой хан! – раздался из дальнего угла шатра тонкий, но решительный голос. – Мой великий брат! Позволь мне одержать эту победу во славу твоего имени! Дай мне полсотни всадников, и никто больше не вспомнит об Одинцово!

– Гирей… – Максут-Хан усмехнулся половиной рта. – Тебе не терпится обагрить руки кровью, Золотой Сын моего отца?

Со своего скромного и удаленного от дивана повелителя места поднялся подросток четырнадцати лет. Одет он был в красную парчовую рубаху и потертые от частого времяпровождения в седле штаны.

– Я хочу быть достойным тебя, мой великий брат!

Гирей не был единоутробным братом Максута, мальчишку родила младшая жена старого хана, когда его правление уже клонилось к закату. Гирея с первых дней жизни прозвали Золотым Сыном, но не из-за его высокого положения в Крымском ханстве, а из-за младенческой желтушки, которая надолго придала его коже специфический оттенок. Когда старый хан умер, а ордой стал повелевать Максут, Гирей всячески подчеркивал свое лояльное отношение к старшему брату. То ли его кто-то надоумил, то ли он от рождения обладал развитым инстинктом самосохранения и прозорливостью, необходимой для выживания в условиях смертоносных дворцовых интриг. До сих пор Гирей не представлял угрозы для наследников Максута, поскольку у хана таковых не было – все его многочисленные жены рожали лишь дочерей. Со временем Максут был вынужден приблизить к себе Гирея и готовить его, как своего возможного преемника. Конечно, Максут был далеко не стар, и оставался приличный шанс, что у него все же когда-нибудь родится сын, но для хана,