Молчание.

— Может, потому, что они, несмотря на сходство, все-таки не были ею? Ты думал, что всемогущ, но раз за разом оказывалось, что твое всемогущество и яйца выеденного не стоит. А твой никчемный брат оказался успешней тебя. Он получил любовь. А ты… тебе доставались жалкие подделки. Обидно?

Пальцы все еще сжимали руку Тельмы. И это — еще один элемент игры. Чем больше вопросов, тем сильнее боль. Но никто не заставляет Тельму спрашивать. Это ее собственный выбор.

— Но все началось раньше… еще до мамы… еще до меня… задолго до меня… наверное, когда появился первый полукровка… не от альвы рожденный… она хотя бы жива? Я про мать моего брата?

— В какой-то мере.

И тьма согласилась, что это верный ответ. Что есть жизнь? Тело или разум? Душа? Все вместе? Тельма не должна жалеть ту, которая не оправдала возложенных на нее надежд.

— Отцу было холодно с ней, и он искал тепла… или приключений… мне вообще сложно вас понимать. Вы слишком нелюди…

…а она, Тельма, все еще считает себя человеком? Это смешно. Ей самой бы посмеяться, но кости вот-вот треснут, боль же помешает сосредоточиться.

— Как бы там ни было, но один из его романов вдруг закончился появлением ребенка. Мой отец о нем не знал? Или ему было все равно?

Тео улыбался.

Снисходительно так…

— Вы все запутали. И я вот теперь пытаюсь понять… получается, что Гаррет — мой брат. По отцу. При этом с моей матерью у них нет общей крови, но ты свел их вместе. Тебе это показалось забавным, да?

Захват ослабел.

И Тельма с трудом удержалась от облегченного вздоха.

— Ты ведь рассказал ей, той женщине, матери Мэйнфорда… не все, конечно, но многое… ты пообещал ей… что пообещал? Почему из всех любовниц моего отца ты выбрал именно ее? Потому что она оказалась способна родить от подобного тебе?

Он выпустил запястье, но лишь затем, чтобы взять Тельму за руку, он надавил на ладонь, заставляя раскрыть ее. И осторожно захватил мизинец.

Конечно, переломы пальцев весьма болезненны. И менее опасны для жизни.

— Эта самка принесла удачное потомство, — Тео отпустил мизинец и остановился, чтобы повернуться к Тельме.

Смерить ее взглядом.

И прочертить когтем линию от виска до губ.

— А в ее крови…

Запах крови она ощутила. И жадный голод тьмы. И еще надежду последнего семени, которое, быть может, прорастет… если все сделать верно — прорастет.

— …в ней смешались два мира… и два Стража. Дитя, появившееся на свет, было столь же никчемно, как и мой брат, но в то же время оно жило и обладало даром. Это было любопытно.

— Эксперимент, значит.

…а ведь Тельма видела все.

Еще там, в больнице, где ей позволено было украсть немного времени. Видела и не придала значения.

— И ты решил, что где один кукушонок, там и второй?

— Верно.

— Она ведь знала… да? Знала, что и для него, и для тебя была лишь самкой. Ее самолюбие страдало. А ты не отпускал ее. Не позволял забыть о боли. Дразнил обещаниями. Просто так. Тебе было интересно наблюдать за ней и за детьми. Возможно, конечно, у тебя уже тогда имелись планы на них, не знаю… и знать не хочу. Но отец встретил маму, и это вновь все изменило.

Кровь дурманила.

Тельма ощущала и желание тьмы припасть к ране, и собственный страх, какой-то иллюзорный, отодвинутый, и любопытство.

Ему, тому, кто ныне был способен одним движением руки свернуть ей шею, было интересно: как далеко способна Тельма зайти в своих вопросах.