— Конечно… женщина из народа масеуалле, ставшая не супругой — наложницей. Альваро сам принес клятву перед алтарем древних богов. И император благословил брак… император был милосерден. Или глуп. Но кровь пролилась, и боги услышали. Древние боги. Истинные хозяева этой земли…

Время уходило.

И вскоре Мэйнфорд окажется заперт на Острове. Он уже заперт. Наверняка мосты перекрыты, а внешние щиты подняты и усилены.

Что остается?

Ждать, когда уляжется буря.

Вернуться в отель. Смыть с себя грязь, если, конечно, воду не отключили. Отдохнуть. И пожаловаться на жизнь собачью.

— За невестой дали двадцать пять повозок золота… императорский дар. И Альваро принял его с благодарностью. А еще землю, на которой он выстроил замок. В замке же запер женщину и новорожденного сына ее. Почему он не убил ее?

Матушка спрашивала не у Мэйнфорда — у собственного отражения, которому и отвечала:

— Он боялся… боги ушли, но и слово было сказано, а кровь пролита. Он просто объявил себя холостым и взял в жены человеческую деву… а потом вторую и третью, но слово…

— Помню, было сказано.

— Да, Мэйни… она не была дикой. Она знала двенадцать языков, по числу великих народов, которыми правили масеуалле, и выучить тринадцатый — не так и сложно. Ее готовили стать женою вождя, а потому она с легкостью переняла новые обычаи. Не только язык. Одежда, манеры, законы… та, кто стоит у власти, должна соответствовать супругу. И она ни словом не упрекнула Альваро, что он убил ее брата. Войны вождей — не женского ума дело. Но несмотря ни на что, для Альваро она оставалась дикаркой. Забавой. Наложницей… скажи, разве это справедливо?

— Не знаю.

Дела давно минувших дней. И прошлое раз за разом возвращается, настырно лезет, пусть все двери и заперты, а оно ломится и ломится, ищет малейшую щель.

— Она привела своего сына на алтарь. И возложила на чело его корону… в этой короне остался лишь один камень, но и его силы хватило, чтобы воззвать к предкам. Мальчик выжил. Мальчик вырос. Достаточно вырос, чтобы понять многое… в конце концов Альваро вспомнил про сына. И забрал его. А жену… что ж, ей стало незачем жить.

Грустная история, слишком уж эмоциональная для матушки, и вновь печаль в голосе ее видится наигранной.

— Альваро пытался сделать сына человеком. Но не даром говорят, что волчья кровь к лесу зовет… так и у тебя… тебе не хватило лишь камня. Про камень отец не знал.

— Сердце императора?

— Однажды оно ушло из семьи. Мой прадед решил, что дело в камне, что тот проклят, а не кровь, и поэтому продал. Несправедливо… камень надолго скрылся из виду, пока не оказался в руках одной потаскушки…

— Ты радовалась, когда она умерла?

— Да, — теперь матушка говорила правду. — Я не желала ей смерти… и если бы она просто отдала камень, подарила… влюбленные женщины не должны быть настолько скупы.

И вновь ложь.

Не только в скупости дело.

…и не в камне. Не только в камне. Камень можно было унести. Украсть, подменить, выкупить, в конце концов, хотя этот вариант вряд ли матушка рассматривала. Нет, она приговорила Элизу, потому что ненавидела ее.

За что?

— И что дальше?

На этот вопрос она не ответила. Не услышала? Не захотела слышать? Она перебирала банки и баночки, хрустальные флаконы с альвийскими снадобьями, пуховки и пудреницы, которых на туалетном столике имелось великое множество.

Она улыбалась собственным мыслям.

И кажется, все-таки сошла с ума или решила, что ей выгодно будет представиться сумасшедшей. А Мэйнфорд услышал вдруг музыку.

Он всегда был туговат на ухо.

Скрипки, рояли… да весь струнный оркестр в полном составе не способен был пробиться сквозь его глухоту. И это являлось очередным свидетельством его, Мэйнфорда, неполноценности.