Мэйнфорд расстегнул рубашку.

— Такие?

Матушка повернулась, уставилась на шрамы в немом восторге.

— И ты? Конечно… ты же болен… ты всегда был болен, хотя не желал признавать этого. Его привязывали к кровати. Он кричал. Так страшно кричал… его пеленали. Засовывали в ванны со льдом. И оставляли там. Он лежал синий-синий и шевелил губами, шептал, что Зверь не дает ему покоя, что нужно выпустить крылья. Я приходила. Отец злился, а я все равно приходила. Как я могла их бросить? Мама плакала все время… и таяла… если бы у нее был хоть кто-то, кто бы помог выдержать, но отец… слишком жестокий и упрямый. Все жили лишь его волей. Его желаниями. А он верил, что сумеет помочь. И ради этого лил кислоту на голову моего брата, прижигал его пятки каленым железом… пытал электричеством… сверлил череп… это было страшно, Мэйнфорд. Тогда он еще не знал об обряде. А если бы знал… быть может, мой брат умер бы быстро. Это я помогла ему. Я помогла…

Она засмеялась, а из глаз потекли слезы.

— Я больше не могла смотреть, как его мучают. Доводят до грани и возвращают, раз за разом… пойми, я не хотела подобной судьбы для тебя.

Мэйнфорд молчал.

Что ему было ответить? Что он не знал? Знал, дед не скрывал, что пытался спасти сына от безумия, но… он никогда не говорил, что именно имел в виду под спасением. И тошнота подобралась к горлу, а Зверь притих.

Он-то прекрасно помнил боль, которую пытался делить на двоих, но даже для двоих ее было слишком много.

— Ты был славным мальчиком… очень славным… но обреченным, — мама печально улыбнулась. — А я не хотела снова проходить через это… я еще надеялась… знала, что надежда глупа. Тщетна. Но все равно надеялась… а потом ты стал слышать голоса.

— И ты решила, что лучше от меня избавиться сразу?

— Я бы не позволила тебя мучить. Никакого электрошока. И никакой боли…

— Тихая смерть?

— Иногда она во благо, — спокойно ответила матушка. И Мэйнфорд понял: она вовсе не бредит, она прекрасно понимает, что говорит и кому.

Это не исповедь.

Он видел правду. Видел ее сквозь призму чужого восприятия. И сейчас… сейчас она просто-напросто ищет веские причины, чтобы оправдать свое равнодушие.

Или вновь использовать Мэйнфорда.

Он поймал в зеркале ее взгляд. Холодный. Безразличный.

— Я не должна была привязываться к тебе, ты был обречен, и все, что в моих силах, это дать второму ребенку шанс… — на Гаррета она смотрела почти с нежностью, правда, за ней проглядывало разочарование. Конечно, как мог он, любимец и надежда, столь бездарно умереть?

Непростительная ошибка.

— К сожалению, твой брат получился слишком… эмоциональным. Он не виноват. Это все кровь… альвы никогда не способны были ограничивать себя в желаниях. И Гаррет… ты не понимал его, а он тебя… это было печально.

Печаль у нее получалась плохо.

Быть может, не осталось уже сил на игру, быть может, она поняла, что не стоит тратить эти силы столь бездарно. Главное, матушка вновь повернулась к зеркалу.

— Ты нас всех использовала, — Мэйнфорд медленно застегнул рубашку. — Зачем тебе нужен был замок?

— Не нужен. Не замок.

— Алтарь?

— Нож. Инструмент. И камень… ты знаешь, что когда-то… давным-давно наш предок, славный Альваро…

— Я знаю историю.

— И дневники его читал? Конечно… дед позволил бы… тебе бы позволил… это женщины должны знать свое место, а мужчинам можно многое… но он ведь не дал тебе дневников своей жены.

— Она не…

Мама рассмеялась. Звонкий смех.

Девичий.