— Прими мой дар, — сказал он на языке масеуалле, и эхо отозвалось далеким стоном. — Прими мой дар, Хозяйка Бесплодных земель… и ты, Рождающий ветра… и…

Он замедлил шаг, переходя от изваяния к изваянию.

Спрятанные.

Сокрытые в глубинах заповедных земель, они принимали серебро, омытое кровью, без благодарности, скорее с удивлением, которое Кохэн теперь ощущал остро и явно.

Боги просыпались.

Они выглядывали из запределья. И сами знали, что пробуждение это, дарованное кровью, будет недолгим. Благодарны ли они за него? Или это мгновенье, вырванное из вечности, лишь продлит их муки?

Кохэн не знал.

Он думал лишь о том, что богов много. Хватит ли на всех монет? А крови? Даже если по капле отдавать…

Блеклый свет становился ярче шаг от шага.

И дорога в нем вырисовывалась — черные кругляши булыжников, словно выраставших из белесого лишайника, того, который, поймав капли крови, начинал светиться ярко.

Но Кохэн дошел.

До лестницы.

И по ней поднялся. Всего-то с десяток ступеней. Он больше не смотрел по сторонам и не удивлялся: на это не оставалось сил. Он чувствовал пространство огромной пещеры, в которой вместились не только проклятые боги дорога, но и пирамида, пусть небольшая, с сотню футов высотой.

Все было правильно.

Бездымные костры. И сладковатый аромат дерева кою-ахору, чья кора снаружи темна, как кожа масеуалле, а изнутри — красна, и потому многие верят, что дерево это некогда было святым человеком.

…их давно не осталось.

Разве что в прежнем мире, в императорском саду, который белые люди вырубили, а после сложили костры, бросив воедино и благородную кою-ахору, и обыкновенные сливы. Если, конечно, в императорском саду нашлось место для слив.

Кохэн облизал губы.

Кто разложил огонь?

Для него ведь… и стоит задержаться у костра, очистить лицо священным дымом, а заодно уж подумать, что не случайно он, сын Летящего Сокола, очутился в месте, где вместо небес — камень. Да и земля — камень. Где все вокруг — камень.

Он провел рассеченной ладонью по лицу, чувствуя тянущую боль.

И сунул руку в костер, зачерпнул дыма.

Кохэн пил его, как пил когда-то дед. Тот бы смеялся, увидев внука… или нет? Что с ним стало? Со всеми ими, запертыми в стенах Атцлана жертвами обстоятельств?

Гудели барабаны.

Не у подножья пирамиды, как следовало бы, но гул их проникал сквозь стены. И значит, эти стены не были достаточно толсты. Напротив, за ними ощущалась новая пустота… и дальше… и весь этот город стоит над пустотой.

Кохэн запел:

Это была не та песня, которую надлежало исполнять во славу богов. Он даже не знал, к кому именно обращается, но пел для всех. И грозный рокот барабанов отступил.