чтобы все досталось подлым зрадникам и крымским собакам?! Да ни за что на свете! Мы не согласны!

– Пан подчаший по-прежнему полагается на посполитое рушение? – с нескрываемым ехидством спросил Конецпольский Остророга.

– Quem Deus vult punire, tollit animos![50] – скорбно вздохнул выпускник трех университетов, воздев руки к предрассветному небу. – Бедное наше отечество! Сколько несчастий оно уже испытало из-за непомерного гонора и эгоизма сынов своих и сколько еще будет впереди… О, Матка Бозка!

– Так что же, остаемся здесь? – неуверенно произнес Заславский.

– Остаемся! На бога, остаемся! – зашумели десятки голосов. – Река и болота защитят нас! Зрадники и татарва не смогут обойти наши позиции с флангов. А если каким-то чудом и обойдут, наш лагерь хорошо укреплен, мы сможем долго держаться!

– Что же, может быть, это разумнее всего, – пожал плечами Остророг. – В истории было немало случаев, когда вражью силу истощали крепкой обороной. Провизии и боевых припасов у нас, хвала Езусу, предостаточно. А там, глядишь, между Хмельницким и крымским ханом начнутся свары, разногласия… ежели надежды татар на богатую и легкую добычу окажутся призрачными!

– Неужто польский дух и гонор вовсе иссяк?! – гневно вскрикнул кто-то из шляхтичей, с поседевшей головой и огромными усами, кончики которых были опалены порохом. – Или панство позабыло про славную Хотинскую победу? Не обороняться надо, а атаковать врага! Везде, где только его увидим! И я подам пример. Едва рассветет, поведу свою хоругвь за греблю и начну крошить взбесившееся быдло и гололобую басурманскую нечисть! Может, тогда другим панам стыдно станет, и они устремятся следом, обагряя сабли вражьей кровью.

Заславский угрожающе нахмурился.

– Без нашего приказа ни один человек не стронется с места! Это говорю я, региментарий, облеченный доверием Сейма!

– Вольному шляхтичу никто не указ. Включая Сейм и пана региментария! – спесиво отозвался усач. – На том стояла и будет стоять Речь Посполитая! А если ясновельможный пан недоволен моими словами, то я всегда к его услугам! – мускулистая рука легла на эфес длинной «карабелы».

Разразилась буря. Кто-то негодовал, кто-то призывал к успокоению, но нашлись (и в немалом количестве) также люди, одобрявшие эту дерзость. Заславский, с багровым лицом и выпученными глазами, растерянно озирался по сторонам, не зная, что нужно делать…

– О Езус! Смилуйся над нашим отечеством! – простонал Остророг. – Право, иной раз я начинаю думать, что порядки московитов не так уж плохи… Ну можно ли представить там подобное безобразие?!

Горный обвал, даже самый сильный, всегда начинается с маленького камня, скатившегося по склону. Ветер ли сдвинул его с места, или сильный дождь подмыл опору, или шевельнул зверь, спасающийся от хищника (либо, напротив, догоняющий добычу)… Набирая скорость, тревожит он другие камни, приводя их в движение, и вот через самое краткое время с рокочущим грохотом несутся вниз уже крупные валуны, все сметая на своем пути. Горе любому живому существу, не умеющему летать, которое окажется на пути этого страшного потока!

Точно так же началось брожение умов в лагере коронного войска. Безудержное бахвальство перед битвой, сопровождавшееся бурными возлияниями, ликующая радость первого удачного дня, хоть и омраченная большими потерями, сокрушительное отрезвление из-за разгрома на второй день, злоба, жажда мести и страх, охвативший многие тысячи людей при известии о подходе татар, – все смешалось в жуткий клубок. Достаточно было малейшего толчка, чтобы войско вышло из-под контроля, превратившись в вооруженную толпу.

И этим толчком послужил поступок того самого пана с опаленными усами, имени которого не сохранила история. Он, как и обещал великому коронному конюшему, едва рассеялся утренний туман, с пронзительным боевым кличем повел свою хоругвь на штурм казачьих позиций за греблей. Тщетно Заславский, поддержанный и Конецпольским, и Остророгом, требовал остановиться, грозя своей немилостью, военным судом и даже показательным расстрелом. Седой усач громовым голосом послал ясновельможного пана региментария в такое место, о коем при дамах не упоминают, после чего воскликнул:

– Кому дорога честь отчизны, кто настоящий мужчина – за мной! В сечу!

И раздался хриплый восторженный рев, одновременно вырвавшийся из многих сотен луженых глоток. Земля загудела, задрожала от топота копыт и человеческих ног. Людская лавина, потрясая оружием, бросилась на греблю.

Затрещали выстрелы из мушкетов и рушниц, забухали одиночные пушечные выстрелы. Убитые и раненые валились в воду Пилявки, но им на смену тотчас приходили другие. Казалось, нет силы, способной сдержать этот яростный порыв. И тут с противоположного берега донеслись крики – сначала единичные, восторженно-удивленные: «Казаки и татары бегут! Бегут!», почти мгновенно превратившись в общий ликующий вопль:

– Враг бежит! Победа!!!

– Победа!!! – заревели остальные воины. – На бога, вперед! Поможем нашим товарищам, растопчем презренное быдло и татар! Вперед!

И новые сотни, тысячи бросились в атаку, готовые смести все преграды на своем пути.

– Стойте! Стойте, ради ран Христовых! – надрывался Остророг. – Это может быть ловушкой! Враг подозрительно легко отступил! Помните про разумную осторожность! Videte Danaos et dona ferentes…[51]

Но его никто не слушал. Впрочем, как и Заславского с Конецпольским. Даже командиры двух лучших коронных полков, Сандомирского и Волынского, по праву считавшихся самыми надежными и дисциплинированными во всем войске, поддались общему порыву. Или, может, им показалась невыносимой сама мысль, что славная победа будет одержана без них, и к дележу добычи тогда допустят в последнюю очередь… Пронзительно запели сигнальные трубы, и конная масса плотно сомкнутыми рядами понеслась к гребле.