Упомянутый Конецпольским бывший подстароста чигиринский, находившийся далеко от Пилявиц, продолжал поглощать хмельное в невероятных количествах. В результате сработал принцип «клин клином»: пан Чаплинский вдруг перестал панически бояться Хмельницкого и казаков. Напротив, он ощутил к ним глубочайшее презрение, какое только может испытывать «благородный шляхтич с кости и крови» к людям низкого происхождения. То обстоятельство, что Хмельницкий сам был шляхтичем, благополучно миновало проспиртованный ум Чаплинского.

– Да я его! Пусть только попадется мне, пся крев! – заливался пьяным хохотом пан Данило. – Шкуру буду заживо драть! А потом – на палю!

И снова пил без просыпу, а после выдумывал все новые и новые пытки, которым подвергнет Хмельницкого.

Елена давно оставила надежду хоть как-то вразумить человека, который раньше вскружил ей голову, заставив забыть про любовь к Богдану, порядочность и элементарную благодарность. Даже сил изумляться собственной глупости, проклинать злую судьбу у нее уже не было. Теперь она жила одной лишь мыслью: вернуться к Хмельницкому и снова заполучить над ним прежнюю власть. «Ясновельможная пани гетманша!» – як бога кохам, как звучит-то… И горячо, страстно молилась, чтобы ее план сработал.

– Если все получится, как задумали, я озолочу тебя! – еще раз пообещала она верной Данусе. После чего женщины приступили к делу…

Прислуга в доме была изрядно озадачена и напугана громкими криками и проклятиями, донесшимися из покоев пани. Еще больше испугались лакеи и покоевки, когда, прибежав на звуки, увидели через широко распахнутую дверь, что пани изо всех сил хлещет по щекам рыдающую Данусю, ругая ее на чем свет стоит.

– Хамка! Хлопское ничтожество! Я тебе покажу! Научу знать свое место! – кричала Елена, впечатывая все новые и новые пощечины в покрасневшее лицо камеристки. – Забылась совсем, обнаглела! Вот тебе! Вот! А теперь живо, собирай свои вещи, и чтобы духу твоего в маетке не было! Не желаю тебя здесь видеть!

– Пани, простите! – всхлипывая, повалилась ей в ноги Дануся. – Куда я пойду?! Кому нужна на чужбине, без родни? Столько лет верой и правдой… Бейте еще, хоть велите высечь, только оставьте при своей особе!

– Замолчи, мерзавка! – окончательно взбеленилась госпожа. – Вон!!! А то прикажу насмерть запороть! Не доводи до греха!

И плачущая Дануся, с красным распухшим лицом, через малое время навсегда покинула маеток Чаплинского, унося с собой наспех увязанный узелок с нехитрыми пожитками. «Не поминайте лихом, помолитесь за меня…» – прошептала она слугам, пряча глаза от горя и стыда. И поспешно удалилась под сочувственные взгляды, вздохи и даже слезы.

– Вот она, ласка да благодарность панская… – всплакнула кухарка, которая вообще-то Данусю всегда терпеть не могла за то, что приближена к господам, рук черной работой не пачкает.

Никто и не подозревал, что побитая, с позором изгнанная камеристка уносит не только узелок, но и письмо, спрятанное на теле. То самое, тщательно переписанное Еленой, с дрожащими будто бы от горя и испуга строками, в нескольких местах забрызганное слезами…

Мертвецки пьяный пан Чаплинский пропустил эти события, поскольку как раз отсыпался, громко храпя, после убойной дозы спиртного. Лишь ночью, пробудившись и внезапно ощутив вспыхнувшее вожделение, он снова приперся в комнату Дануси и был изрядно озадачен, а также разгневан ее отсутствием.

– К-как эт-то ушла?! – возопил он, узнав от разбуженной старшей покоевки правду. – К-кто п-позволил?! Ах, в?выгнали? За г-грубость? К-кто п-посмел тут р-расп- поряжатьс-ся? П-пани?! А п-подать мне ее сюда!!! Ж-живо!..

– Пусть пан сначала проспится и протрезвеет, а потом уже буду с ним говорить! – отозвалась Елена через крепко запертую дверь, когда трясущаяся от страха покоевка постучалась, чтобы передать приказ Чаплинского. – Теперь же видеть его пьяную рожу не желаю! Так и скажи, слово в слово!

– Матка Бозка, смилуйся! – простонала, дрожа, женщина и удалилась. Разумеется, сказать такое пану она не посмела, смягчила слова Елены. Дескать, пани плохо чувствует себя, закрылась на засов, чтобы ее не беспокоили, просит отложить разговор до утра…

Пан Данило, окончательно разъярившись, долго бушевал и колотил в дверь, но она была сделана на совесть, из крепких дубовых досок. Так и ушел ни с чем, бормоча пьяные проклятия.

– Слава гетману нашему! – что было сил вскричал Выговский.

– Слава!!! – вся долина Пилявки, казалось, содрогнулась от могучего крика, вырвавшегося одновременно из десятков тысяч глоток.

Богдан, взволнованный и растроганный до глубины души, поклонился казакам. Отовсюду на него были устремлены восторженные, беспредельно счастливые, лучащиеся любовью глаза. Совсем еще юные казаки, почти дети, и степенные, вошедшие в разгар мужской силы, удали, и уже немолодые, седоусые, с морщинами, обильно избороздившими лица, – все они в этот момент смотрели на него, как на святого. Может, небожителем в их глазах он еще не стал, но уж простым-то смертным точно не был! Прикажи батько Богдан – что угодно сделают, любую преграду сметут, без колебаний отправятся хоть в пекло…

«Господи, убереги от греха гордыни! – горячо взмолился гетман, чувствуя, как безмерное ликование, смешанное с такой же безмерной усталостью, одолевает его. Больше всего хотелось уйти к себе и повалиться на лежанку, закрыв глаза… – Хотя, по справедливости, есть чем возгордиться! Было коронное войско, и нет его! Как прах развеялось!»