Нам с Тадеушем довелось сполна хлебнуть все «прелести» интересного положения у любимых женщин. И Анжела, и Агнешка переносили беременность не так чтобы совсем уж тяжело, но неприятностей было – хоть отбавляй. Утренний токсикоз нередко переходил в дневной и вечерний, когда любой прием пищи, ее запах и даже вид мог спровоцировать рвоту. Настроение у будущих мамочек менялось стремительно и без предупреждения, как погода в горах, угодить им было решительно невозможно. В довершение всего их постоянно одолевали мысли о том, по-прежнему ли они привлекательны в глазах любимых мужчин, в том числе с интимной точки зрения. Что, как легко можно догадаться, хорошего настроения им не прибавляло. А уж когда беременная раздражена, она считает своим святым долгом устроить «веселую жизнь» виновнику. То есть человеку, сделавшему ее беременной.

– Бедный мой тесть! – вздохнул как-то Тадеуш. – Як бога кохам, мне его очень жаль! Если пани Катарина, когда носила под сердцем Агнусю, была такой же… Кх-м! – он осекся на полуслове, снова неумело изобразив, будто воздух попал не в то горло.

Я опять сделал вид, что ничего не заметил, ограничившись кратким назиданием типа: что поделаешь, это неизбежно, после родов все наладится.

– Ах, на бога, не нужно говорить про роды! – всполошился поляк. – У Агнусеньки теперь новый, как это выражается пан Анджей… э-э-э… пунктик! Дескать, может умереть при родах, и каково тогда придется бедному малютке без мамочки. Плачет и просит дать клятву, что, выдержав траур, женюсь на доброй пани, которая полюбит сиротку, как родную кровиночку. Пан представляет мое состояние?!

– Еще бы! – тяжело вздохнул я. Анжела, правда, до такого еще не дошла, но что панически боится родов – это от нее приходилось слышать по двадцать раз на дню.

– Я сам чуть не плачу, заверяю ее, что все будет хорошо, что не нужно думать о таких глупостях… В результате истерика: «Ах, конечно же, для мужчин это глупости! Сами бы родили хоть раз, по-другому бы заговорили!» Ну вот что мне делать?! Заверить: «Хорошо, милая, не беспокойся, клянусь, что выберу сиротке хорошую мать»?! Да у меня язык не повернется… А уж что после этого устроит Агнуся – страшно даже представить!

– Это уж точно! – испустил я еще более тяжелый вздох. – Так, пане! Хватит говорить о печальном. Давайте-ка лучше сочиним песню для нашей конной артиллерии! Хоть отвлечемся…

– Песню?! – выпучил глаза Тадеуш. Судя по его лицу, он решил, что я на грани умопомешательства.

– А что пана так удивляет? Ну, не песню, а марш, так будет точнее. Мы же создаем новый род войск, черт побери!

«Три танкиста, три веселых друга… – закрутился вдруг в голове незатейливый текст с музыкой. – Нет, не подойдет. У нас же не танки! Может: «Артиллеристы! Сталин… тьфу, князь наш дал приказ!»? Нет, как-то чересчур пафосно… А главное, как же назвать наши повозки?! Ну, не тачанками же! Стоп!!! Именно – тачанками!»

– Ты лети с дороги, птица! Зверь, с дороги уходи! – начал я напев, стараясь не особенно фальшивить. Музыкальным слухом, увы, природа обделила, хотя медведь на ушах все-таки не топтался. – Видишь, облако клубится, кони мчатся впереди…

– Эти вирши сочинил сам пан Анджей? – с удивлением и нескрываемым уважением поинтересовался Тадеуш.

– Если бы! – покачал я головой, переборов искушение присвоить авторство. И продолжил песню: – Эх, тачанка…

– А что такое «тачанка», проше пана? – тотчас перебил любопытный поляк.

– Это конная повозка на тех самых рессорах, которые мы сейчас запустили в производство! С пуле… то есть с пушкой сзади! – пояснил я с некоторым раздражением. Черт, сбил с мысли и в результате чуть про пулемет не ляпнул… Стоп! Там же дальше слово «ростовчанка», а потом и того пуще – «конармейская»… Как быть?

– А дальше какие слова, проше пана?

– Дальше… Гм! Немного запамятовал… – я наморщил лоб, делая вид, будто вспоминаю текст.

«Что-то с памятью мое-ей стало-оо… – тут же затянул противный внутренний голос. – Не надо туда посылать!!! Мне это место уже осточертело. Лучше удалюсь куда подальше, хоть в Лубны, посмотрю, что осталось от замка Вишневецкого…»

«В Лубны так в Лу… Стоп! Ты гений!» – мысленно возликовал я.

«Наконец-то оценили!» – ханжески проворчал голос, перед тем как заткнуться.

– Эх, тачанка-лубенчанка, наша гордость и краса! Вишневецкая тачанка, все четыре колеса! – пропел я, гордо вскинув голову. Приятно все-таки, когда владеешь поэтическим даром!

– Гениально, як бога кохам! – всплеснул руками Тадеуш. – Да ни в одном войске такого марша нет! А пан позволит мне спеть на пару с ним?

– Естественно! – кивнул я. Вот и хорошо, человек перестанет думать о грустном.

– Я только, с позволения пана, велю подать вина… Иначе что же за пение!

– Вина? – я ненадолго задумался. Вообще-то, на «базе» действовал строгий сухой закон, но во?первых, высокому начальству многое прощается, во?вторых, надо же хоть изредка расслабляться, сбрасывать напряжение. Тем более вино – не водка. – Что же, велите! Думаю, чарка-другая нам не повредит.

Как легко можно понять, «одной-другой» чаркой дело не ограничилось…

Когда через какое-то время в наш «закуток» заглянула пожилая служанка – та самая, что первая сообщила мне о «ребеночке», ее глазам предстало прелюбопытное зрелище. Ясновельможный пан первый советник, размахивая правой рукой, словно отбивая такт, тянул громким голосом: