Его первый помощник с раскрасневшимся лицом, левой рукой точно так же размахивая по воздуху, а правой – подкручивая усики, подхватывал:
И снова вступал странный московит:
Пан Тадеуш тут же продолжал:
И потом мужчины, крепко сцепившись руками, вместе синхронно выкрикивали припев:
Служанка торопливо перекрестилась, затем, набравшись смелости, негромко покашляла…
– Что такое? – осекся молодой полковник.
– Пшепрашем, ясновельможное панство… Вас пани просят, очень просят. И одна, и другая… Плачут, никак успокоиться не могут. На бога, пойдите к ним, панове!
В глазах служанки так и читалось: «Обрюхатили женушек, бросили их, а сами пьют да поют, одно слово – мужики!»
Хмельницкий до рассвета не мог сомкнуть глаз. Беспокойно ворочался на походной лежанке, стараясь прогнать мучившие его мысли и погрузиться в сон. Страшное нервное напряжение последних дней не прошло бесследно, гетману жизненно необходим был отдых. Но сон упорно не шел.
Богдан скрежетал зубами от ярости, жгучей обиды и осознания собственного бессилия. Можно победить даже очень опасного врага, но как одолеть людскую глупость?! Уж если ближайшие соратники дальше собственного носа не видят, не могут предугадать последствия собственных поступков, да еще при каждом удобном случае бросаются обвинениями в трусости, что возьмешь с простых неграмотных казаков? «На Варшаву!» Им все просто, понятно: впереди богатый беззащитный край, впереди – столица, где можно разжиться великой добычей… Грабь – не хочу! А что дальше будет, они подумали?! Слепцы, безмозглые слепцы…
И снова, в который уже раз, шевельнулось страшное сомнение: не ошибся ли он, поднимая казаков да поспольство на борьбу за свои права. Ведь прошло меньше полугода, а сколько невинной крови уже пролилось! От донесений и жалоб, потоком текущих ему, волосы вставали дыбом: в таких ужасных подробностях описывались творимые зверства. Замирало сердце, а в душе разгорался праведный гнев. И много раз тянулась рука к перу и чернильнице, чтобы начертать повеления: изловить злодеев, прилюдно сечь канчуками, вешать, сажать на колья! А потом он бессильно хватался за голову: ведь все войско и весь поднявшийся простой люд не перепорешь и не казнишь! Каждого десятого – и то опасно, взбунтуются да разбегутся, с кем тогда воевать против Речи Посполитой?!
«Надо потерпеть… Великого дела без крови да обид не совершишь! Успокоятся люди, опомнятся! Не может же такое безумство твориться вечно!» – в отчаянии убеждал самого себя Богдан. Но время шло, а долгожданный покой в озверевшем, до предела ожесточившемся, охваченном войной крае никак не наступал. Рухнуло все: и законы, и стародавние обычаи, и те простые нормы, без коих немыслима человеческая жизнь. Поистине: «homo homini lupus est!»[52] Будто все хорошее сдул ураганный ветер, оставив лишь гниль и мерзость…
