– Ни в коем случае! Только депортаций нам не хватало! – схватился я за голову. – Да это же будет такой подарок нашим политическим противникам… тьфу, недоброжелателям княжьей мосьци…

– А что такое «депортация»? – жадно поинтересовался Вишневецкий.

«Андрюха, ты точно теряешь квалификацию! Совсем за языком следить перестал!» – снова влез ехидный внутренний голос.

Хмельницкий, осенив крестным знамением Кривоноса, который сидел на сердитом и нетерпеливо переступающем Черте, торжественно произнес:

– С Богом! Начинай, Максиме! Об одном только прошу: не рискуй понапрасну, не лезь впереди всех под огонь. На то простых казаков хватает, а ты нашему войску ох как нужен!

– Будь спокоен, батьку, уж я это понимаю, – растянув губы в многозначительной усмешке, отозвался полковник, глаза которого, устремленные на Высокий замок Львова, казалось, так и метали молнии. – Напрасно и по-глупому рисковать головой не стану. Однако и хорониться за спинами казаков своих – не по мне это… А ну, браты-товарищи, вперед! В сечу! Круши ляхов!

Он потряс над головой саблей и дал Черту шпоры. Зло всхрапнув, гнедой рванулся вперед, по дороге, которая вела через сожженное предместье к Замковой горе.

Дружный дикий рев заглушил даже топот тысяч копыт. Полк Кривоноса тронулся с места, набирая разгон. Загудела, застонала земля. Столбом взвилась пыль, долго не оседавшая, висевшая в воздухе, даже когда всадники уже миновали границы предместья.

– Ай, батыр, ай, удалец! – одобрительно качая головой и цокая языком, промолвил татарский мурза с крашенной хиной бородой, в богато украшенном позолоченном панцире и таком же шлеме, сидевший на тонконогом красавце аргамаке. – Вижу, и в бою храбрый, и перед ханом своим, то есть гетманом, тоже храбрый! Жаль, что он не нашего народа…

– В любом народе есть удалые храбрецы, брат мой Тугай-бей! – уклончиво ответил Хмельницкий. А про себя подумал: «Знал бы ты, что этого «батыра» требовал разыскать и предать лютой казни за то, что он твоих людей посек и ясырь на волю пустил…»

И тут кто-то сбоку негромко окликнул его:

– Ясновельможный гетмане!

Повернувшись, Хмельницкий увидел одного из казаков, стоявших в тот день на страже у его палатки.

– Зачем явился сюда? Иль стряслось что-то? – насторожился Богдан.

– До твоей милости просится какой-то хлопец. Со слезами молит принять и выслушать. Странный с виду, вроде как не в себе…

– Так что же мне, каждого божевильного[53] выслушивать, да еще во время боя? – раздраженно хмыкнул Хмельницкий. – Не до него! Накормите убогого, и пусть идет себе куда хочет… Погоди! – Он торопливо полез в карман, извлек несколько талеров. – Вот, отдай ему, пусть помолится за здравие мое и удачу святого дела нашего.

– Пане гетмане, хлопец твердит, что у него важные вести про какую-то пани Елену, и будто бы твоя милость непременно захочет их узнать!

– Да про какую еще па… – вскипел Богдан, не сразу сообразив, о ком идет речь: все мысли его были поглощены начавшейся осадой. Но тут же осекся на полуслове и покачнулся в седле, инстинктивно ухватившись за переднюю луку. Лицо его посерело, по лбу покатились градом крупные капли пота… Слишком сильным оказалось потрясение.

– Что с паном гетманом?! – всполошился перепуганный казак. – Гей, люди! Лекаря, скорее!

– Не нужно! – прохрипел Богдан, с трудом придя в себя. – Где этот хлопец?

– У палатки твоей милости… Стерегут на всякий случай.

Хмельницкий торопливо подъехал к Тугай-бею, наблюдавшему за этой сценой с неподдельным интересом.

– Пусть мой почтенный брат извинит меня… Срочное и нежданное дело! – И, повернув жеребца, гетман помчался к своей палатке, больше похожей на роскошный шатер. Казак поскакал следом, стараясь не отставать.

Татарин медленно покачал головой, потом воздел ладони к небу.

– Эти гяуры вечно торопятся… Потому, что не веруют в Аллаха и не знают, что спешка бессмысленна, – усмехнулся он. – Ведь все будет только так, как угодно Всемогущему!

«Хлопец» и впрямь производил странное впечатление. Перепуганный, с замурзанным лицом, в запыленной рваной одежде, напоминавшей нищенские лохмотья, и косматой шапке, надвинутой чуть ли не на брови, несмотря на теплую погоду, он был похож на огородное пугало. Щеки же его, хоть и грязные, были нежные, точно у дивчины. Казалось, что их еще ни разу не брили. Да и губы, которые он нервно покусывал, были по-девичьи тонкими. При виде гетмана в глазах посланца мелькнул ужас, быстро сменившийся неописуемым облегчением и какой-то непонятной надеждой.