Богдан резко осадил коня, спрыгнул, подошел вплотную.

– Как звать тебя? Откуда ты? Чем докажешь, что вправду есть сведения о… – Хмельницкий перевел дыхание, стараясь унять бешено заколотившееся сердце, – о той пани?

Хлопец также глубоко вдохнул, явно собираясь с силами и прогоняя испуг.

– Ясновельможный гетмане! – голос прозвучал неестественно высоко, видно, от волнения. – Все расскажу, ничего не утаю! На бога, только позволь наедине, без лишних ушей… – он, запнувшись, указал на палатку.

– Наедине? – после недолгого раздумья Богдан кивнул. – Ну что же! Иди за мной, – и направился к входу. Джура услужливо откинул полог.

– На бога, пане гетмане! Это может быть опасно! – вскинулся один из казаков. – Позволь, я его хотя бы обыщу! – И начал водить руками по телу хлопца, старясь нащупать нож или иной опасный предмет.

Раздался истошный пронзительный визг, затем – звук смачного шлепка. Хмельницкий резко остановился, повернулся…

– Ах, бисова дитына! Так это ж не хлопец! – рявкнул казак, получивший оплеуху, смущенный и взбешенный одновременно. – А ну! – И он молниеносным движением сдернул косматый головной убор.

Длинные черные волосы рассыпались по плечам, спине… Казаки дружно ахнули.

У Хмельницкого изумленно взметнулись брови. Он застыл на месте, не отрывая взгляда от замурзанного женского личика, боясь поверить собственным глазам…

– Дануська?! – неуверенно произнес потрясенный Богдан.

– Я, славный гетмане… – всхлипнула камеристка Елены. – Хвала Матке Бозке, добралась до твоей милости сквозь такие ужасы! Как живой осталась, сама не пойму! И письмо от пани принесла, смогла уберечь. На груди моей оно, как святыню хранила! – голос Дануси прервался от рыданий.

Гетман стиснул ладонями голову, что-то беззвучно шепча… У него был вид человека, сомневающегося в здравости собственного рассудка. Потом, опомнившись, приказал ледяным голосом:

– Заходи! Будем говорить. И чтобы никто нас не тревожил! – повернулся он к казакам. – Никого не впускать, пока сам не разрешу! Ясно?

– Ясно, пане гетмане! – кивнул потиравший щеку казак, испепеляя Дануську нехорошим взглядом.

Тишина – тяжелая, зловещая – сильно затянулась. Гетман сурово смотрел на женщину, уставившись ей прямо в глаза. Дануся, хоть и дрожала, не отводила взора.

– Вспомнила, значит, про меня пани Елена… – сказал наконец Хмельницкий. Казалось, что эти слова были пропитаны полынной горечью. – Еще бы! Ведь раньше был я простой небогатый сотник, да еще гонимый злыми сильными недругами, незаконно ограбленный и оскорбленный. Ныне же гетман Войска Запорожского, победитель при Желтых Водах, Корсуне и Пилявцах, а в скором будущем, если Бог даст, – гетман всей земли русской, от Львова до Кодака![54] Разница большая. Потому-то теперь пан Чаплинский, разоритель дома моего, с коим она сбежала, стал казаться ей плохой парой? Больше не устраивает как муж? Или они не венчаны, живут в блуде, как мы с ней когда-то жили? – голос гетмана стал хриплым, злым. – Говори!

Дануся, всплеснув руками, упала на колени:

– Як бога кохам, не нужно таких слов, жестоких и несправедливых! Ранами Езуса клянусь, спасением души своей… Пани Елену увезли из Суботова силой! Плакала она, упиралась, стыдила похитителей своих, умоляла не разлучать с паном Богданом! Да с тем же успехом могла взывать к глухой стене… И в церкви, куда ее силой притащили, она билась, кричала: «Нет, не хочу, не выйду за него!» Но панотец был то ли подкуплен Чаплинским, то ли запуган… Обвенчал их, бесстыдник, чтобы ему в адском пламени гореть за этот грех! Пани рыдала, чувств лишилась от горя… Я сама все видела, своими глазами! Вот крест святой! – и Дануся тотчас перекрестилась. – Чтобы мой язык отсох, земля подо мною провалилась, если хоть чуточку вру! Чтобы татары голой на торг притащили и в рабство продали… Прости, Матка Бозка… – камеристка, всхлипнув, закрыла покрасневшее лицо руками.

– Значит, все-таки стала она пани Чаплинской… – тихо произнес Богдан. Без осуждения, но каким-то чужим, мертвым голосом.

– Клянусь, не стала! – вскричала Дануся. – Венчание по принуждению – это же никакое не венчание, як бога кохам, силы оно не имеет! А что до всего остального… Не состоялся этот брак. Не допустила она до себя похитителя, хоть он буйствовал, грозил ей гневом своим и всякими бедами. Сказала ему твердо: «Если пан попробует посягнуть на честь мою, осуществить свои супружеские права, кои наличествуют лишь в его воображении, то пусть знает, что я дождусь удобного момента и зарежу сначала его, а потом себя!»

– Так и сказала?! – вскинулся гетман, в голосе которого смешались недоверие и надежда. – Ты не лжешь?!

– Так и сказала, слово в слово! – снова перекрестилась Дануся. – Ах, каким светом сияло тогда благородное лицо ее… Будто у святой мученицы! И негодяй дрогнул, струсил. Не посмел осуществить злодейские намерения свои… А-а-а!!! – завыла вдруг камеристка, повалилась на ковер и забилась в рыданиях. – О Езус! Да лучше бы мне умере-е-еть…

Ошарашенный, сбитый с толку, гетман растерянно озирался по сторонам. Он не знал: то ли попробовать успокоить Данусю, то ли приказать джурам, чтобы бежали за бабами-знахарками… Потом, хлопнув себя по лбу, торопливо налил в чарку горилки, присел рядом с рыдающей женщиной:

– Ну-ка, отхлебни! Зараз полегчает…

И как ни отбивалась в истерике камеристка, все-таки заставил ее сделать пару глотков. Проверенное средство подействовало, поскольку одновременно плакать, кричать и глотать воздух широко открытым ртом никто не может.