– Пришла в себя? Что это ты вдруг в слезы ударилась? – допытывался Богдан.

И Дануся начала свой рассказ, время от времени снова плача, хоть и не с такой силой. Подробно описывала, закрыв ладонями пылавшее от стыда лицо, что делал с ней пьяный Чаплинский. Как называл ее при этом Еленой. Как она потом тряслась в рыданиях на груди у пани… Гетман слушал молча, будто окаменев, только сжимались его кулаки.

– Пани твердила мне: «Терпи, милая, придет время – злодей за все ответит, когда Богдан нас спасет…» – всхлипывала Дануся.

– Бедная! – вздохнул Хмельницкий. – Ответит, еще как ответит! – голос его посуровел, налился силой. – Шкуру с него, пса шелудивого, сдеру!

Он возбужденно заходил взад-вперед по палатке… Потом, резко остановившись, повернулся к камеристке:

– Давай письмо!

– Ах, проше пана гетмана… Сейчас, один миг! – Дануся утерла слезы и, застенчиво отвернувшись, полезла за пазуху.

С удивившим его самого трепетом и волнением принял гетман бумагу, сложенную во много раз, хранившую тепло и запах женского тела, хоть и не того, о котором он так долго вспоминал с любовью и гневом… Вдруг предательски защипало глаза. Торопясь удержаться от слез, Хмельницкий подошел ко входу, откинул полог:

– Гей, хлопцы!

– Что изволит пан гетман? – подскочил ближайший казак.

– Сведи эту жинку к знахаркам, что при лекарях состоят. Пусть вымоют ее, дадут одежду, накормят… ну, они знают, что делать. Я потом за ней пришлю, как будет надобность. Беречь ее и обращаться вежливо, понял? И другим то же самое передай. Не обижать, под страхом гнева моего и тяжкой кары!

«Любый мой, коханый, свет очей моих! Пишу тебе, горькими слезами обливаясь, и не ведаю, дойдет ли эта весточка до тебя, не перехватят ли ее злобные псы в человечьем облике, что по приказу похитителя и тюремщика моего караулят денно и нощно…»

В нескольких местах строки расплылись, будто и впрямь на бумагу капали слезы. Они дрожали, почти налезали друг на друга, порой почерк был плохо разборчив.

«В самом деле плакала? Боялась, что застанут за письмом этим? Боже, Боже! Знать бы правду…» – Хмельницкий тяжело, возбужденно дышал, расстегнув ворот сорочки. Ему не хватало воздуха.

«Клянусь тебе памятью родителей моих, всем, что дорого мне в этом мире, ранами Создателя клянусь: Чаплинский силой увез меня из Суботова. И он, и помощники его лишь злорадно посмеялись над упреками моими, взываньями к чести шляхетской, над мольбами сжалиться и не разлучать с человеком, коего люблю всем сердцем и буду любить, пока жива. Грубо схватили, затолкали в повозку… Что я, слабая женщина, могла сделать?!»

Гетман застонал – страшно, мучительно…

– Врет, врет, бесстыжая! Притворство! – бормотал он, отчаянно пытаясь прогнать чувство, все сильнее разгоравшееся в его груди. Но перед глазами стояла коленопреклоненная Дануся, со слезами осенявшая себя крестным знамением и клявшаяся, что Елена любила его одного, не уступала Чаплинскому… А в памяти всплывали самые жаркие минуты их страсти в Суботове, когда она отдавалась ему с необузданностью язычницы, позабыв про все христианские заповеди о грехе…

«…Знай, коханый мой Богдане, что только ты один в исстрадавшемся сердце моем! Каждый час, каждую минуту вспоминаю добрые слова твои, крепкие твои объятия, пылкие ласки и горячий шепот… Прости, Богородица! Хоть и не венчаны мы с тобой были, а для меня то – высшее счастье. Боже, Боже, увидеть бы тебя еще хоть на мгновение! Воскликнуть бы: «люблю тебя, одного тебя!», припасть к груди твоей могучей… А порой одолевают черные мысли, и страх поселяется в сердце. Вдруг ты поверил наговорам да сплетням? Ведь сколько завистников отравляли счастье наше в Суботове! Сколько злых языков, чтобы им отсохнуть, трепали и твое имя, и мое! Чужая радость таким – лютая беда. Богдане, ненаглядный мой, ты же не поверишь злым наветам на твою Елену? Не послушаешь черных воронов? Если усомнишься во мне, если хоть на миг подумаешь, что я сама, добровольно, уехала со змеем этим коварным Чаплинским, выродком и позором шляхетского сословия, я умру от отчаяния!»

– Господи, подай знак, можно ли ей верить! Неужто лжет?! – взмолился Хмельницкий, схватившись за голову. – Нет! Не может быть того! Ведь не каменное у нее сердце! Ведь любила же меня, всей душой любила, когда никто даже помыслить не мог, сколь высоко я вознесусь! Елена… Коханая моя… – и он припал губами к бумаге, страстно целуя ее. Потом снова жадно вчитался в неровные строки:

«Нет мне жизни без тебя, сокол мой ясный, герой мой бесстрашный! Найди меня, выручи из беды, вызволи из заточения! Самым святым, что есть у тебя, заклинаю. Несчастная и вечно любящая тебя Елена».

– Найду и вызволю, голубка моя! Ты верь и жди! Недолго уж осталось… – по обветренным щекам гетмана покатились слезы.

Он не сразу услышал, что за пологом палатки разгорелся жаркий спор. Кто-то сначала просил, потом требовал пропустить, а казаки твердили: «На Бога, не можно, пан гетман велел никого не впускать без дозволения!» Лишь когда разговор зашел на повышенных тонах и проситель начал угрожать, что ворвется в гетманскую палатку силой, а в ответ послышалось: «Попробуй только – ударю, вот крест святой!», Богдан встрепенулся, поспешно утер слезы с лица.

– Что за гвалт?! – строго спросил он, выглянув наружу.

Спорщики тотчас умолкли, обернулись к нему.

– Проше пана гетмана, я с наиважнейшей вестью, а меня не пускают… – начал жаловаться генеральный писарь Выговский, показывая какой-то свиток с большой красной печатью.

– Так ведь по приказу… – перебил кто-то из казаков.

– Хватит! – резко оборвал Богдан, сердясь не столько на них, сколько на себя. Хорош полководец и вождь, раскис над бабьим письмом, слезы пустил! И где – на войне!