– Нет, княже, не было.

– Стало быть, пану впервые предстоят счастливые хлопоты отцовства… – Лицо князя озарилось какой-то светлой, доброй улыбкой. – Могу сказать одно: это нелегко, но как же прекрасно! Видеть, как на свет появилось существо, продолжающее твой род, как оно растет и крепнет, улыбается тебе и протягивает ручки… Як бога кохам, этого же не купишь ни за какие сокровища! Ох, что-то я становлюсь излишне сентиментальным. Видимо, возраст действует…

«Еще бы! Целых тридцать пять лет!» – мысленно усмехнулся я.

– Я слышал, что и дочь моего лубенского управителя… э-э-э… – замялся Иеремия.

– Да, пани Пшекшивильская-Подопригорская тоже ждет ребенка, – кивнул я.

– Как по уговору! – рассмеялся князь и тут же посерьезнел. – Полагаю, теперь дам стоило бы перевести в более просторное и пристойное помещение?

– Благодарю за заботу, но пока это излишне, – заторопился я. – Хоть дом и не слишком велик, но у них есть все необходимое, прислуга. А главное, соблюдается режим секретности! В ином же месте, да при неизбежных визитах других дам, при общении с широким кругом людей… – я пожал пле– чами.

– Понимаю, понимаю… Что же, на усмотрение пана Анджея! А мой управитель, – тут Иеремия сочувственно и озорно улыбнулся, – уж как-нибудь сладит с собственной супругой.

«Бедный пан Адам!» – мысленно воскликнул я.

– Вернемся, пане, к нашим делам. Итак, разгром под Пилявцами состоялся. Пан по-прежнему уверен, что Хмельницкий ограничится Львовом, не пойдет дальше в коронные земли? Ведь перед ним лежит беззащитная открытая местность! До самой Варшавы – никаких преград!

– На наше счастье, Хмельницкий – рассудительный человек, не в пример многим его полковникам, – ответил я, – и не будет захватывать больше, чем сможет удержать. Кроме того, он вполне резонно опасается реакции других государей. Пока у него на руках важный козырь: он изображает эту войну как естественное и справедливое, хоть и кровавое, восстание угнетенных людей. Хмельницкий хочет представить и себя, и казаков, и примкнувших поселян как исполнителей воли покойного короля Владислава, а своих противников – как узурпаторов и ненасытных притеснителей…

– Ах, этот покойный круль! – досадливо воскликнул Вишневецкий. – Пусть Бог простит ему грехи. Но сколько же вреда он причинил отечеству нашему своей излишней мягкостью!

– Проше ясновельможного, ничуть не больше, чем многие магнаты – своей излишней жесткостью и упрямством, – покачал я головой. Князь недовольно нахмурился, но промолчал. Возразить-то было нечего! – Но Хмельницкий прекрасно понимает, что, как только он перейдет границу допустимого, например отправится в поход на Варшаву, эта благостная картина разлетится вдребезги! – продолжал я. – Все тогда будут видеть в нем не борца за свои права, а мятежника, возмутителя спокойствия, человека, желающего разрушить собственное государство. И более чем вероятно, что другие монархи, опасаясь дурного примера для своих подданных, не только не окажут ему никакой помощи, но, напротив, встанут на сторону Речи Посполитой.

– Да, логично… Весьма логично! – кивнул Иеремия. – Стало быть, у нас еще есть время?

– Есть, княже. И мы его используем с максимальной пользой!

– Я просто лишаюсь покоя, когда стараюсь угадать, чем же удивит меня пан в следующий раз! Кстати, княгиня просила передать свою признательность: карета приводит ее в восторг! Тяжелее всего ей удержаться, чтобы не похвастаться столь приятным сюрпризом перед другими пани. – Иеремия улыбнулся. – Но раз я сказал, что надо до поры до времени хранить это в секрете, она так и сделает. Хвала Матке Бозке, княгиня очень благоразумна.

– Безмерно счастлив, что смог порадовать ясновельможную княгиню! – кивнул я.

«О Господи… Храни нас от такого благоразумия!»

Торжественный пир во славу великой победы был в разгаре. Солнце давно скрылось за горизонтом, небо быстро темнело, и чтобы осветить место сборища, между замком и речной водой зажгли множество факелов на длинных шестах, воткнув их в землю. Трепещущее неровное пламя, дрожа на несильном ветру, отбрасывало длинные косые тени на казаков, сидевших прямо на траве вдоль расстеленных длинных полотенец, и на полковников, разместившихся возле гетмана по обе стороны длинного стола с белоснежной вытканной скатертью, поставленного у входа в шатер. Величественная и суровая картина волновала до глубины души и даже пугала: настолько она походила на поминальную тризну язычников. Не хватало только погребального костра, на котором должен был возлежать покойник, и жертв, принесенных в его память.

Недостатка ни в яствах, ни в напитках не было. Ликующий гетман велел выложить для угощения все, чем только располагало собственное войско, а заодно принести еду и питье из захваченного лагеря, поручив это самым надежным казакам, коим доверял безоговорочно. (Грабеж, все-таки начавшийся перед праздничным пиром, прекратили быстро и сурово, пообещав справедливый раздел добычи на следующий день и смертную кару за попытку нарушить запрет.) И поэтому наряду с привычными яствами: кулешом, галушками, саламатой, ломтями сала и ковригами хлеба – на полотенца выложили различную дичь, жареное, вареное да запеченное мясо, груды колбас. Среди всего этого роскошества попадались пышные белые булки и пироги с разными начинками, испеченные панскими поварами еще до рассвета и еще даже не успевшие зачерстветь. Впрочем, если бы и успели, разве казаки стали бы привередничать из-за такого пустяка?!

Повсюду виднелись открытые бочки и жбаны с приставленными к ним виночерпиями. Всякий желающий мог вволю угоститься доброй домашней горилкой или хмельным медом. Были в изрядном количестве также штофы, фляги, бутыли с италийскими, французскими и угорскими винами, из ляшского лагеря. Поначалу многие казаки косились на них с недоверием, но вскоре, распробовав, отдали обильную дань. Между делом мешая с той же горилкой или медом…

Съедено и выпито было изрядно. Затем запели песни – пронзительно-щемящие, берущие за душу. Потом кто-то (видать, хлебнувший больше, чем нужно), с трудом ворочая