полковников и начальников отрядов! Отдадим приказы и наконец-то сможем хоть немного поспать. У меня глаза давно слипа– ются…

– Не у вас одного, пане великий коронный конюший! – вздохнул Остророг. – Но что поделать! Servite patria – non facile…[47]

– А-а-а! – застонал Заславский, хватаясь за голову. – Довольно латыни, во имя ран Христовых!

Плотный предрассветный туман, клубящийся над Пилявкой и ее топкими берегами, густо поросшими камышом, порозовел под первыми солнечными лучами и понемногу начал исчезать. Постепенно сквозь редеющую пелену проступали ряды коронного войска, буквально затопившего отвоеванный накануне плацдарм. Посередине сгрудилась пехота: жолнеры и наемники из немецких земель, на левом фланге теснились драгуны и уланы, а на правом – гусары с длинными копьями, в тяжелой защитной броне, с крыльями, грозно шелестящими за спиной на ветру. Дымились фитили, зловеще поблескивали клинки и наконечники.

«Настал решающий час… Помоги нам, Боже!» – мысленно взмолился Богдан, озиравший эту картину все с той же башни.

– Пан гетман, как всегда, оказался прав! – восторженно произнес Выговский, стоявший сбоку и немного сзади. – Вот же наградил Господь светлым умом! Почти все вражьи силы – здесь, напротив замка! Интересно, что теперь скажут полковники, эти упрямцы?

Еще недавно такие слова неприятно царапнули бы слух, вызвали недовольство, и гетман снова указал бы генеральному писарю, что не нуждается в льстивых похвалах. Теперь же… Что-то надломилось в душе Хмельницкого. Он смертельно устал бороться со своими же соратниками, бесконечно объяснять и втолковывать ясные и понятные вещи, оправдываться вновь и вновь, усилием воли сдерживая злость, желание грохнуть кулаком по столу и повысить голос… А вчера вечером, еще и испытывая угрызения совести из- за того, что сам же фактически послал на лютые муки и, возможно, смерть пусть плохого, но своего же казака, единоверца, гетман сдержался просто чудом. Да еще так некстати вспомнилась угроза Гладкого: «Сами выбрали – сами и сместим!» Слепцы… Им кажется, что довольно сместить одного, поставить другого, и все сразу будет в порядке, словно по волшебству…

Гетману вдруг до озноба, до боли сердечной захотелось поддержки, одобрения. Это же такое счастье: знать, что есть люди, которые тебе полностью доверяют, не усомнятся и не отшатнутся при первых же трудностях, не будут терзать бесконечными укорами и обвинениями… И слова Выговского прозвучали в самый нужный момент. Теперь у Богдана не осталось сомнений: панотец ошибся, напрасно подозревал генерального писаря в затаенном коварстве. Выговский верен ему, а главное – понимает!

– Спасибо тебе, Иване! – растроганно вымолвил гетман. – А что до полковников… Какая разница, что скажут! Главное, чтобы все по плану шло. Тогда и татары не очень- то… – он осекся на полуслове. – Двинулись, двинулись! А ну, сигнал пушкарям! Быстро!

К краю площадки торопливо подскочил казак, вскинул дуло мушкета в небо. Грохнул выстрел.

– Неужто сигнал?! – вздрогнул Кривонос, напряженно следивший, что творилось на том берегу Пилявки. – Что скажешь, Вовчуре? Дымок-то слабый… Разве это столб? А если вдруг?! – гримаса мучительного сомнения исказила его лицо, и сейчас оно казалось просто зловещим.

Лысенко покачал бритой головой:

– Нет, не может быть. То не для нас сигнал, для кого другого… А, вот для кого! – губы Вовчура расплылись в торжествующе-злорадной ухмылке. – Глянь, как их косить начали! Со всех сторон! Картечью!

Сгрудившиеся на ограниченном пространстве люди оказались под убийственным перекрестным огнем. Только с тылу, где текла Пилявка, в них не летела смерть. А с фронта и флангов разила картечь. Небольшое расстояние и скученность – о такой мишени любой пушкарь мог лишь мечтать.

Дико, пронзительно ржали лошади, валясь на полном скаку и давя всадников. Пехота падала целыми рядами. Тех немногих, которые в отчаянном порыве, хрипя и яростно ругаясь, сумели-таки добраться до казачьих окопов и возов, сцепленных меж собой, убивали в упор из пищалей и мушкетов, или попросту протыкали копьями.

Не прошло и нескольких минут, как поле боя уподобилось сущему аду. Точнее, это был уже не бой, а истребление. Потому, когда кто-то, первым дрогнувший, помчался к броду через Пилявку, истошно вопя: «Нас предали!», за ним тотчас устремился десяток. А за десятком – добрая сотня… После чего коронное войско превратилось в бегущую толпу, охваченную паникой.

Что творилось на берегу и в воде – трудно описать, ибо человеческий язык слишком беден для этого. Пилявка чуть не выплеснулась из берегов, жадно принимая в свои прохладные вечные объятия многие сотни тонущих. Доспехи и сапоги, которые не успели сбросить на бегу, неумолимо тянули ко дну. Люди, не умевшие плавать, мертвой хваткой утопающего вцеплялись в более умелых товарищей, губя вместе с собой и их тоже. Узкий брод не мог сразу вместить всех, и там разыгрывались сцены, способные потрясти самую загрубелую душу. Паника и страстное желание оказаться подальше от разразившегося кошмара заставили забыть и про польский гонор, и про все христианские заповеди.

– Батьку, да подай же сигнал, Христа ради! – чуть не плакал Кривонос, грызя от бешеного возбуждения костяшки пальцев. – Ведь это же такая удача! Прямо навстречу, да на выходе из воды – в капусту порубить! Неужто сам не видишь?!

– Успокойся! – раздраженно одернул его Вовчур. – Гетман знает, что делает. Хоть вражин картечью и повыбило, а все же их куда больше, чем нас…