С протяжным стоном закрыл Кривонос пылавшее от гнева и стыда лицо.

– Отрадно видеть, что хоть и с опозданием, осознал ты ошибку свою! – наставительно промолвил Выговский.

– Молчи, Христа ради, а то я что-то страшное сотворю! – рявкнул на генерального писаря Кривонос. И тотчас, без малейшей паузы, заговорил, обращаясь к гетману. Голос его дрожал, но звучал твердо: —Батьку, прости, если можешь! Сам все понимаю. Не вытерпел и подвел тебя. Обругай меня, дурня, хоть самыми черными словами. Полковничий пернач отбери. Да прикажи казнить, если хочешь! Не бесчесть только. Или пошли в самое пекло вину искупить. Все для тебя сделаю!

– В пекло, говоришь? – усмехнулся Хмельницкий. – Пожалуй, стоит. Ох, Максиме, кабы к горячности твоей да к бесстрашию еще и рассудительность Богуна или Морозенка добавить, цены бы тебе не было! Ладно, больше говорить о том не будем. – Гетман вдруг понизил голос: – Ты бы, чертяка, хоть живых басурман не оставлял! Раз уж приказ мой нарушил, клал бы там всех до последнего! Как же вы татарина-то упустили?!

– Очень уж добрый конь был под ним, батьку! – сконфуженно развел руками Кривонос. – Не хуже моего Черта.

– Эх… Ну, ладно! Хану отпишу, что виновника отыскал, да взять живым не удалось: отстреливался и рубился отчаянно, пришлось убить. Может, успокоится, пес!

– Дай-то Бог… – проворчал Кривонос, утирая пот со лба. – Да что же я за невезучий такой! И Ярему, змея проклятого, упустил, и тебя с ханом чуть не столкнул. Ну вот почему?! – в голосе его зазвучала какая-то беспомощная, по-детски наивная обида.

Хмельницкий, улыбнувшись, положил руку ему на плечо.

– Успокойся, Максиме. Вся война еще впереди, успеешь с Яремой встретиться. Что не догнал – плохо, а вот что гнал его, как трусливого зайца, – совсем другое дело! Ты только помысли: прославленный князь, всей Европе известный, бежал от казаков да «подлого люда», им презираемого! Побоялся остановиться и в честный бой вступить. Это дорогого стоит!

Кривонос медленно покачал головой:

– Ох, батьку! Чует сердце, дело тут не в трусости. Уж кем-кем, а трусом Ярема сроду не был. Раз бежал, от боя уклонившись, значит, что-то задумал. Уж не по наущению ли этого странного советчика из Москвы? Сам не пойму, в чем причина, а только не к добру это. Не к добру!

Гетман и генеральный писарь молниеносно переглянулись.

– Откуда знаешь про советчика? – насторожился Хмельницкий. – Лысенко сказал?

– Кто ж еще… Я, когда в себя пришел, готов был с ним на саблях рубиться! За то, что пленного поляка отправил к тебе, не дал казнить. Он говорит: больно важный человек, мол, для гетмана, много знает. Я взъярился пуще прежнего: ты мне зубы не заговаривай, что простой пан может знать?! Ну, он и рассказал, что пленный наплел. Только тогда я и успокоился. Может, и впрямь надо было в живых оставить… – Кривонос осекся, видя, как посуровело лицо гетмана. – Батьку, это что, тайна? Ежели так, слово даю: никому не проболтаюсь!

– Тайна! – кивнул Хмельницкий. – Боюсь, уже выболтанная каждому встречному да поперечному! Лысенко – добрый казак, только во хмелю у кого угодно язык развяжется. Ну да ладно. Рано или поздно о том бы узнали…

– Ибо как сказал некий мудрец, имя коего, к сожалению, запамятовал: «Что знают двое, то знает и свинья!» – со вздохом вымолвил Выговский.

Кривонос побагровел, насупился:

– Ты кого со свиньею сравнил, душа чернильная?!

– Никого, пане! То – лишь мудрость народная, – вежливо ответил генеральный писарь, с трудом сдержав усмешку.

Доподлинно неизвестно, с какого именно времени вошла в обиход поговорка «Москва слезам не верит». Очень даже может быть, что с царствования «тишайшего» Алексея Михайловича Романова…

Бунтарей и погромщиков, взятых после Соляного бунта, изрядно помучив и выпытав все, что они знали (а также что не знали и лишь измыслили, чтобы от лютых мук избавиться), большей частью перевешали. Несмотря на их слезные покаяния и мольбы о пощаде, включая злополучного Егорку, который первым раскололся, наговорив дьяку Астафьеву на «вора и подлеца Андрюшку» с три короба. Жизнь сохранили лишь некоторым, загнав в лесную глушь на такие тяжкие работы, что неведомо, радовались ли они царской милости или проклинали ее.

Боярская дума, которую созвал царь, дабы обсудить челобитную гетмана войска Запорожского, изнывая от жары и ответственности, павшей на плечи, спорила целый день. В итоге большинством голосов пришли к мнению: бунтарей, сиречь братьев православных, поддержать, но втайне, всячески скрывая свое участие. На письмо Хмельницкого ответить с ласкою, но уклончиво, выразить восхищение храбростью защитников святой веры, но ничего твердо не обещая. Намекнуть лишь, что если новоизбранный король Речи Посполитой станет вместе с беззаконниками-магнатами притеснять православный люд, вот тогда уже государь и великий князь всея Руси сможет оказать Войску Запорожскому и более весомую поддержку. Пусть воюют, Речь Посполитую ослабляя, а там видно будет… Заодно же постановили: просить Хмельницкого, чтобы прислал он в Москву того самого ляха Беджиховского, который поведал о воре Андрюшке, втершемся в доверие к князю Вишневецкому, злодею и вероотступнику. Чтобы расспросить его как следует да сравнить с тем, что пойманные воры под пыткой сказывали. Особенно насчет внешности Андрюшки.