полковник Пшекшивильский-Подопригорский. Я им доволен!

– Управляющий моего лубенского замка тоже доволен своим зятем. – В глазах Иеремии мелькнула на мгновение какая-то затаенная боль. Видимо, представил, что могло остаться от его замка. – Чего не скажешь о его супруге! – Тут князь озорно усмехнулся. – Ничего, дело житейское… Кстати, что за странные слухи дошли до меня? Будто бы пан подвергает шляхту телесным наказаниям? Признаться, не могу в это поверить!

Я невольно напрягся. Нажаловались? Или кто-то распустил язык? Или… что вернее, у него на «базе» есть глаза и уши? Наверняка есть, князь был бы глупцом, если бы об этом не позаботился…

– Ясновельможный правильно делает, что не верит! – улыбнулся я, почтительно склонив голову. – Ибо это никакое не наказание.

– А что же тогда? – брови Иеремии недоуменно взметнулись.

– Трудотерапия! Точнее, воспитательная работа! – моя улыбка стала еще шире и добрее. – Внедрение хоть каких-то азов дисциплины. Осмелюсь напомнить, что ясновельможный князь предоставил мне полную свободу действий. Чем я, с его милостивого дозволения, и пользуюсь, в пределах своих командирских полномочий.

– Кх-м! – будущий король покачал головой, осмысливая услышанное. – Конечно, дисциплина – святое дело. И все же… Есть ведь разница между простолюдином и шляхтичем!

– Совершенно верно! И заключается она в том, что поскольку шляхтичу больше дозволено, то и спрос с него должен быть строже. Особенно в военное время. Ведь именно дворянство – становой хребет державы.

– Что же… – как-то неопределенно протянул князь. По его лицу невозможно было догадаться, согласен ли он с моими словами или нет. – Я уже неоднократно говорил, что полностью доверяю пану. А судить буду по результатам. Пусть пан первый советник действует и постарается меня не разочаровать.

– Ну и что мне делать, как войну вести, коль под началом такие вот ослушники? – в голосе Хмельницкого звучал не гнев, а какая-то сердитая безнадежность. Словно гетман сам хорошо понимал тщетность увещеваний своих. – Что творишь ты, Максиме? Шляхту ненавидишь, маетки их разоряешь, а сам-то ничем не лучше!

– Батьку! – протестующее вскинулся было Кривонос, но Хмельницкий повелительным жестом велел ему умолкнуть.

– А что, не так говорю? Такой же непокорный да гонористый! На приказы, на интересы наши общие – плевать! Лишь бы потешить самолюбие свое да волю дать дурной головушке.

– Обида, пане гетмане! – захрипел Максим, наливаясь багровым румянцем.

– Это чем же я тебя обидел? Сказано было ясно: татар не трогать, в дела их не лезть! А ты что натворил?! Признаешься иль изворачиваться будешь? Может, дать тебе прочесть лист Тугай-бея? Иль казакам твоим допыт учинить?

– Не нужно никакого допыта! – зло отрезал Кривонос. – И юлить не стану. Порубал собак басурманских и пленных освободил. Что было, то было.

– Стало быть, признаешься, что мой приказ нарушил!

– Да, нарушил, батьку! – взревел Кривонос, потрясая кулаками. – Потому что хоть и огрубело сердце мое, а все же жалость туда прокралась! Не смог я вынести позора. Кабы не маленький хлопчик, что плакал: «Тату, проси казаков, они ж браты наши!» – может, и сдержался бы. А тут… Сына вспомнил. Кровь в голову ударила, рука сама за саблю… Ну и… Сам понимаешь.

– Понимаю… – вздохнул Хмельницкий, лицо которого как-то странно исказилось. Гетман прошелся по горнице, потом вновь подступил к Кривоносу вплотную. – Видать, только у тебя сердце есть и лишь ты сына оплакиваешь. А у других горя нет! Моего сына, видно, канчуками не засекли до смерти. У многих добрых казаков детей да батьков на пали не сажали, не вешали… Один ты пострадал!

– Зачем ты так… – гневно, но с заметным смущением начал было Кривонос, но гетман тотчас перебил его:

– Молчать! Ты свое дело сделал, теперь слушай! Расхлебывать-то мне придется.

– Словно мало забот да хлопот у пана гетмана, так еще и от собственных полковников новые беды! – укоризненно вздохнул Выговский, примостившийся за столом с чернильницей и листами бумаги.

Невероятным усилием удержался Кривонос от бешеной ругани. Лишь метнул в генерального писаря ненавидящий взгляд.

– Ты глазами-то не сверкай! – топнул Хмельницкий. И, переведя дух, заговорил уже спокойнее, хоть с явным осуждением: – Пойми, Максиме, на войне не только рубить да стрелять надо. Войну и по-другому ведут! Союзник, пусть даже такой поганый и ненадежный, как крымчаки, все же лучше, чем открытый враг. Не одолеем мы Речь Посполитую, имея враждебный Крым за спиною! Думаешь, у меня сердце не болит? Я не проливаю слез, представляя, как живой товар с арканом на шее гонят в Кафу? Да будь моя воля… – Гетман машинально стиснул рукоять сабли. – А только другого выхода нет. Терпеть надо! Хоть и больно, и позорно. Ты вот не вытерпел, посек татар, освободил ясырь. А что в итоге? Тугай-бей разгневался, хану жалобу накропал, тот тоже – на дыбы… Сыну моему Тимошу страшная опасность грозила! Да это еще полбеды. Ты подумал, что будет, ежели хан откажет нам в помощи или тоже хуже – ударит в спину?! Вот потому-то ублажать его нужно, союзника клятого, не давать повода для вражды. Это – дипломатия! Мать ее… – по-простонародному выругался Хмельницкий, устало махнув рукой.