хохлатки стрелки-березовые, испанские медведицы, совки мрачные, совки металловидные золотые, совки ипсилон, бражники молочайные, бражники-нетопыри, весеиницы осиновые, мертвые головы, тонкопряды хмелевые, — во всяком случае, их там было множество, несколько десятков разных видов, так что ни я, ни Джеральд просто не могли запомнить, как они все выглядят и как называются. У некоторых из них были видны на шеях воротники, а сами они будто были одеты в мантии, как благородные господа, отправляющиеся в оперу, сказал тогда Джеральд; другие имели обычную невзрачную окраску, но когда они поднимали крылья, на внутренней стороне обнаруживались фантастические узоры и можно было разглядеть прямые линии, и волнистые, темные вкрапления, и светлые, разные пятнышки, точечки, зигзаги, бахрому, прожилки, и такие цвета, какие трудно себе просто вообразить, — мшистая зелень с голубоватым оттенком, буро-коричневый, шафраново-красный, глинисто — желтый и атласно-белый, а еще — металлический блеск, будто их покрыли равномерным слоем медного или золотого порошка. Многие из них еще щеголяли в безупречных нарядах, те же, у которых большая часть их короткой жизни была уже позади, выглядели довольно потрепанными и неопрятными. Альфонсо объяснил, что у каждого из этих экстравагантных существ — свои особые повадки, одни предпочитают селиться иод ольхой, другие обитают только на каменистых склонах, нагретых солнцем, третьи — на пустошах, четвертые — на болотах. О гусеницах, которые предшествуют в своем рождении бабочкам и мотылькам, он сказал, что все они неразборчивы в еде и собирают корм, где придется — на корнях осоки, листьях ракиты, барбариса или увядших ежевичных кустах; при этом, обнаружив подходящий корм, сказал Альфонсо, они набрасываются на него и наедаются до потери сознания, в то время как бабочки уже ничего не едят и посвящают отпущенное им время на то, чтобы как можно скорее произвести потомство. Не зная голода, они, однако, порою страдают от жажды, вот почему иногда, особенно в засушливые периоды, когда по ночам не выпадает роса, они, бывает, сбиваются в облако и устремляются к ближайшей реке или ручью, где многие из них погибают при попытке сесть на поверхность бегущей воды. Еще мне запомнилось из рассказов Альфонсо, что моль обладает очень тонким слухом, сказал Аустерлиц. Оказывается, они улавливают крики летучих мышей, даже если те находятся на большом удалении, и он, Альфонсо, сам не раз был свидетелем того, как они, едва заслышав скрипучий голос экономки, которая каждый вечер выходит во двор и зовет свою кошку Энид, тут же подхватываются, выпархивают из кустов и улетают туда, где поспокойнее и потемнее. Днем, рассказывал Альфонсо, они спят в укромных местах, под камнями, в расщелинах, в траве или в листве. Большинство из них кажутся на ощупь совершенно твердокаменными, так что им приходится подолгу себя растрясать, прыгать по земле, разминая лапы, и двигать крыльями, прежде чем изготовиться к взлету. Температура тела у них составляет тридцать шесть градусов, как у млекопитающих и дельфинов с тунцами, когда те находятся в движении. Тридцать шесть градусов, сказал Альфонсо, — это предельный показатель, который является, как выяснилось, наиболее благоприятным для живой природы — своеобразная магическая граница, и порой мне думается, сказал тогда еще Альфонсо, вспоминал Аустерлиц, что все беды человека происходят оттого, что он однажды отклонился от этой нормы и с тех пор пребывает в состоянии легкой лихорадки. До самого рассвета, рассказывал далее Аустерлиц, мы просидели тогда в ложбине на горном уступе, высоко-высоко над устьем Мавддаха, и все смотрели на прилетающих к нам мотыльков, которых было, по подсчетам Альфонсо, не меньше десяти тысяч. Альфонсо объяснил, что те светящиеся линии, которыми так восторгался Джеральд, все эти яркие круги, зигзаги, спирали, словно тянущиеся друг за другом цепочкой, в действительности не существуют, а представляют собою всего лишь фантомные следы, возникающие вследствие инертности человеческого глаза, которому только кажется, будто он воспринимает некий отблеск в том месте, где только что сверкнуло в отраженном свете лампы насекомое, мелькнувшее на какую-то долю секунды и снова исчезнувшее. Именно от таких нереальных явлений, сказал Альфонсо, от этих вспышек ирреального в реальном мире, от некоторых световых эффектов, наблюдаемых нами в природе или же в глазах любимого человека, и возгораются в нас глубочайшие чувства или то, что мы принимаем за таковые. Хотя впоследствии я не пошел в естественные науки, сказал Аустерлиц, многое из тех ботанических и зоологических сведений, которые мы получили тогда от дедушки Альфонсо, сохранилось в моей памяти. Всего несколько дней назад я как раз перечитал тот фрагмент у Дарвина, который мне в свое время показал Альфонсо и в котором описывается перемещение целой колонии бабочек, растянувшейся на десять миль вдоль южноамериканского побережья, и говорится о том, что плотность двигавшейся стаи была столь велика, что даже в подзорную трубу невозможно было разглядеть ни единого просвета в этой шевелящейся массе. Но самое яркое, незабываемое впечатление на меня производило то, что Альфонсо рассказывал нам о жизни и смерти мотыльков, к которым я и по сей день отношусь с величайшим почтением, выделяя их из всех живых существ. В теплые месяцы нередко случается, что какая- нибудь ночная бабочка залетит ко мне по ошибке из небольшого палисадника, расположенного у меня за домом. Проснувшись утром, я обнаруживаю ее где-нибудь на стене — она сидит и не движется. Они знают, как мне думается, сказал Аустерлиц, что заблудились, потому что если такую бабочку не вынести осторожно на улицу, она останется сидеть недвижимо до последнего вздоха, — действительно, они цепляются своими крошечными лапками, сведенными предсмертной судорогой, за то место, где их постигло несчастье, и остаются там до тех пор, пока их не сдует сквозняком в какой-нибудь пыльный угол. Иногда, глядя на такого мотылька,