Я шепчу: «Стреляй»… Мой шепот приказным тоном перечеркивает Эдван: «Поджигай!» В этот момент за моей спиной, в коридоре, вспыхивает зеленое пламя. Толпа глазеет на Ошпаренного, в глазах которого отражается огонь, Отмунд, забыв о пистолете, пялится на пламя, я позволяю себе мельком взглянуть через плечо. Пламя охватывает картины Отца. Я позволяю себе бежать, я позволяю себе захлебываться плачем, я позволяю себе обжигать руки, Эдван позволяет мне нервничать.
Полотна молниеносно превращаются в пепел и устилают поверхность фиолетовой жидкости в бочках, опавшими черными хлопьями. Черный цвет — цвет чистоты. Остатки пламени пожирают мой крик. Мы опускаемся на дно черными хлопьями: я и моя история. Здравствуй Ты, здравствуй история! Я безымянная кукла и я убийца! Здравствуй убийца!
24
Он закрыл окно, он поднес свечу к черной краске и лег обратно на кровать, собрав руки на груди. Я молчу. Он молчит. Комната наполняется зеленым дымом. Я жду пока наполнится, жду пока Отец кашлянет, тем самым давая понять, что пора вытягивать его отсюда. Но он молчит, его глаза закрыты, он погрузился в сон. Его лысина отражает всеми цветами. Я молчу. Огонь перепрыгивает на кровать и принимается жадно поедать подштанники Графа, но тот уходит все глубже в свое одиночество. Интересно: думает ли он о ножках? И если да, то о чьих? Является ли ему вся красота мира в этот самый момент? Знает ли он ее имя? Надеюсь, что это не Клементина. Сквозь гущу дыма просматривается только лицо. Я никогда не видел его столь безмятежным, настолько аристократически утонченным, будто окружающий кич его не касается. Вот он лежит в горящих подштанниках и в грязной майке, а лицо истощает спокойствие, присущее мудрейшим из нас. Я думаю об этом прощании, как о благостном акте единения, как о доверительной беседе. Со мной поделились величайшим из всех секретов: каждый волен уйти, когда ему вздумается. Мы не в состоянии запереть себя в одном мире, разве что перейти в другой и надеяться, что он будет не последним, что за ним откроются мириады иных миров, которые мы сможем посетить. И когда последний истощит себя — вот тогда нам предстают двери, за которыми скрывается одиночество, то самое, с которым мы разделяем путь, боясь взглянуть ему в лицо. Кто-то из нас выпивает время залпом и стоит в томительном ожидании перед последней дверью, не решаясь ее открыть. Теперь пришла пора ее захлопнуть.
Спи спокойно, Отец. Из нас двоих, только я весь такой сопливый.
Я запер дверь в спальню и спустился вниз по лестнице. Спи спокойно, Друг. Мы не будем продолжать о грустном. Гости, вам здесь рады никогда не были! И все… это все, что я могу вам сказать, мы живем в разных мирах. Маркус, спасибо за Фиру. Вам двоим спасибо за Клем, а другим двоим, да, вот тем, что нос от меня воротят, спасибо за Друга. Мать, передавай привет Богу! Я запираю парадную дверь на ключ.
У реки меня ожидает Клем, она плачет… ее не приглашали. Я не удивляюсь — всегда делает, что хочет: она у меня с характером.
- Это ты поджег? Почему никто не выбегает? — она спрашивает.
- Мы не углядели важную деталь, солнце мое, — вся наша жизнь — это любовь.
Она шмыгает носом и с львиной яростью бьет меня по лицу, останавливается только тогда, когда из Фиры слышится крик. Клем цепенеет, а я, не оборачиваясь, выхожу на центр реки, под ногами хрустит лед. Чертовски холодно!
- Скажешь когда, — я жду.
