в воздух и улыбнулся:

— Я не имею претензий к медицине, я знаю, её возможности ограниченны. Но если возможно снять боли в животе, я буду очень признателен.

— Думаю, что можно.

— Благодарю вас.

Больной успокоился и сложил руки на груди. Левая кисть деформирована в пальцах, следы травмы.

— Давно болит живот.

— Давно, все время.

— А интенсивность болей одинаковая?

— Не знаю, не помню.

— Ну, скажем, сегодня болит сильнее, чем вчера?

— Не помню.

— Что с вами случилось помните?

— Нет, не помню. Знаю, что спас мне жизнь Фёдоров. Но это со слов Коры. Во время осмотра больной все время принимался правой рукой расправлять искалеченные пальцы левой руки.

— Лев Давидович, зачем вы это делаете?

— Мне больно расправлять мои искалеченные пальцы, и я отвлекаюсь от боли в животе. По окончании осмотра больной, проявлявший беспокойство, облегчённо вздохнул. Он заторопился в туалет, оказалось, он туда ходит до 20 раз в день, испытывая ложные позывы. Я спустился вниз, Кора задержалась наверху у больного. Майя спросила меня о впечатлении, которое я вынес после осмотра. Впечатление… «Не знаю, не знаю», — сказал я, подобно тому, как я слышал эти слова от больного. Спустилась Кора. Я объяснил, что ничего определённого сказать не могу, не ознакомившись с историей болезни. И тут Майя заявила, что копия истории болезни у неё есть и что она может привезти её в больницу. Тут я извинился, сказав, что забыл задать один вопрос больному. Быстро поднявшись наверх, я вошёл в кабинет и спросил:

— Лев Давидович, вы помните, как меня зовут?

— Да, Кирилл Семёнович. Значит, вы говорите, что можно снять боль?

Спустившись вниз, я встретился с пронзительным взглядом Коры.

— О чем вы его спросили?.

— Я спросил, помнит ли он моё имя.

— Он назвал вас? — спросила она с тревогой.

— Да, назвал.

Она облегчённо вздохнула, тогда спросил я:

— А почему он запомнил моё имя?

— Вы же обещали избавить его от боли.

Логично. Мы с Маей уехали, я пообещал посмотреть ещё раз больного, ознакомившись с историей его болезни.

В последующие дни после неоднократных бесед с больным у меня сложилось довольно странное впечатление о памяти Дау. В самом деле, Дау решительно ничего не помнил из того, что происходило в течение дня и накануне. Вместе с тем отдельные факты он запоминал твёрдо. Разгадка этого явления, как это стало ясно мне позже, крылась в особенностях личности замечательного физика.

Память Ландау отличалась крайней степенью избирательности. Само по себе это свойство не является чем-то исключительным, поскольку многие творческие натуры им обладают. Но у Дау это свойство было резко индивидуализировано. Он запоминал не только все, что было ему необходимо для мыслительной деятельности в физике, но и все до последних деталей из того, что могло его интересовать. Так, и по его свидетельству, и по рассказам его жены, он решительно не помнил, что ел только что за обедом, и, скажем, не мог назвать людей, которые с ним сидели за столом, если они его не интересовали.

Спустя несколько дней после первого визита к Дау я согласился с мнением лечивших его врачей в том, что боли, на которые он жалуется, возможно, связаны с корой головного мозга, подобно фантомным болям после ампутации конечности. Поэтому наряду с энергичным соматическим лечением (после консилиума с профессорами А.М.Дамир, А.А.Бочаровым) мы решили отвлечь Дау от его мыслей о болях в животе и ноге, и я попытался прибегнуть к помощи его сотрудников.

Для этой цели был приглашён физик Е.М.Лившиц, соавтор Дау по книгам. Между прочим, Дау характеризовал мне его как посредственность, но очень удобного для Дау.

Так вот этот физик не пришёл на мой настойчивый зов, он пришёл только после нескольких звонков жены Ландау Коры в какой-то из ближайших дней. Беседа с Евгением Михайловичем Лившицем разочаровала меня, и диалог, который при этом состоялся, был весьма симптоматичным. Он хорошо мне запомнился. После того как я изложил задачи, которые, как мне казалось, следовало попытаться осуществить, соавтор Дау пожал плечами и сказал:

— Это бесполезно.

— Почему вы так думаете?

— Дау не вернётся к прежней деятельности. Я убедился в этом и потерял надежду.

Я объяснил ему, каковы последствия контузий мозга и как медленно порой восстанавливается психическая деятельность человека в некоторых случаях.

— Это не тот случай, — заметил Лившиц с сожалением. — Как вы можете это утверждать? Вы же не врач!

На это последовала фраза:

— Я не врач, но мой отец был врачом, и я воспитывался в атмосфере медицины. При этих словах на моем лице отразилось необычайное удивление и, по-видимому, ещё что-то, потому что Евгений Михайлович добавил: «Поднимемся к Дау, я вам это докажу».

Очень спокойно подсев к Дау, Лившиц начал задавать ему вопросы относительно математического выражения тех или иных понятий, сущность которых для меня осталась непонятной. (К.С. не знал, что Лившиц допытывается, помнит ли Дау те формулы, которые он продиктовал для восьмого тома по теоретической физике).

Он сказал с некоторым раздражением:

— Не помню. Я не помню. Я этих формул не знаю. Они новые.

Лившиц торжествующе встал и с видом человека, доказавшего свою правоту, стал спускаться вниз по винтовой лестнице.

— Вы мне ничего не доказали, — заметил я ему, — кроме того, что с Дау надо систематически заниматься.

Лившиц вздохнул, но согласился. Однако его хватило только на одно или два посещения. Результат был тот же, и вытащить его к больному уже было невозможно.

Убедившись, что нам его не дождаться, я посетовал Дау на это и сказал, что Евгений Михайлович произвёл на меня своеобразное впечатление. На это Дау улыбнулся и дал ему характеристику, которую я привёл выше.

По моей просьбе Кора обращалась и к другим физикам, но ни один из них не откликнулся на этот призыв. Мне неловко было прибегать к помощи Петра Леонидовича Капицы, поскольку это означало бы компрометировать учеников Дау, и так как сам Капица крайне доброжелательно относился к больному, я понимал, что мой рассказ его огорчит.

Поэтому я обратился к людям более эмоционально отзывчивым, и первым из них был артист Аркадий Исаакович Райкин, которого Дау очень любил. Добившись согласия актёра на визит, я сообщил Дау, что приеду к нему с Райкиным в воскресенье. День был выбран неудачно, потому что по воскресеньям Таня не могла сидеть возле больного, и он чувствовал себя несчастным: боль в животе не отвлекала разминанием кисти, и позывы в туалет были более частыми, чем обычно. Но у меня не было другого выхода. Райкин, измотанный до предела ежедневными концертами, а то и двумя в день, был крайне утомлён, и воскресенье, которое я у него вырвал, было первым днём отдыха за последние четыре месяца его работы.