столько же немец ких марок, как и Жене, вы сразу разбогатеете! Дау уже прекрасно ходит и замечательно выглядит. Медсестра Таня обойдётся без вас каких-нибудь 10 дней, кроме того, вам необходимо отдохнуть.

У меня мелькнула мысль, что Таня обойдётся, а Дау нет. Кто будет шнуровать ботинки ночью, покупать продукты, готовить и всех кормить.

Алёша поддержал Халатникова, Женька напыженно молчал, потом быстро выскочил из комнаты Дау, а мне сказал: «Кора, я хочу вам кое-что сказать» и, спустившись ко мне произнёс:

— Кора, дело вот в чем. Вам в Берлине ничего не причитается. Я помогал издательству корректировать. Только поэтому мне и заплатили. Вы, конечно, можете съездить в Берлин, но вам там получать нечего.

— Женя, я не могу оставить Дау ни на один день, ехать я никуда не собираюсь.

Женька ушёл, я поднялась наверх. Дау спросил:

— Что Женька тебе сказал?

— Дау, он мне сказал, что получил гонорар за какие-то особые заслуги перед издательством. А мне в Берлине получать нечего.

Дау рассмеялся:

— Коруша, Женька наверняка присвоил и мою часть гонорара.

Халатников окаменел, широко открыв глаза, покраснел, но начал оправдываться:

— Я что-то напутал.

Смущённый, он поспешил уйти, за ним ушёл и Алёша. Дау весь сиял, такая новость, Женька оказался ворюгой! Эта новость его взбодрила, он повторял:

— Женька проворовался, как выздоровею, все свои тома по теоретической физике переиздам, а соавтора Лившица вычеркну! Коруша, теперь я понимаю, куда делись все подарки, вручённые мне в день пятидесятилетия, их выкрал Женька. Почему ты это от меня скрываешь? Это ведь только Женька мог сделать.

— Даунька, у тебя боли прошли?

— Нет, Коруша. Тебе очень нужен этот берлинский гонорар в марках?

— Нет.

— Коруша, совсем не нужен?

— Ты мне обещал, пока не выздоровеешь, не прогоняй Женьку, забудь, что он ворюга. — Коруша, это забыть невозможно!

— Дау, но не говори об этом, все опять будут ругать меня, что я вас ссорю. Зайка, милый, пойми, сейчас не время ссориться, сейчас главное — это твоё выздоровление, если Женька придёт, не называй его ворюгой, я тебя очень, очень прошу!

— Коруша, что с тобой? Ты всегда не любила Женьку, почему ты за него заступаешься, когда он проворовался! Я вора возле себя не могу стерпеть!

— Хорошо, когда выздоровеешь, все переиздашь, вора из соавторов исключишь.

— Сделаю это непременно.

— Даунька, но это тогда, когда ты выздоровеешь.

— Разумеется.

— Дау, а пока ты болен, давай об этом забудем.

Но после этого инцидента физики совсем прекратили посещать Дау.

В институтском дворе встретила Марка Корнфельда: «Марк, вы в Москве? И не зашли к Дау?».

Марк опустил глаза, тихо, убедительно произнёс: «Мне Женя посоветовал не посещать Дау».

Так вот в чем дело! Женька боится, что Дау будет физикам говорить, что он проворовался. Позвольте, а как же с ближней памятью? Если в мозгу клетки ближней памяти погибли? Так вот почему Женька оповестил всех физиков, чтобы они не ходили к Дау. Он проливал крокодиловые слезы, объездил всех физиков, сообщая, что Дау совсем сошёл с ума в буквальном смысле этого слова. (Это все я узнала значительно позже.) Мне в конце концов удалось убедить Дау не называть Женьку ворюгой до полного своего выздоровления.

Пришла моя племянница Майя, она журналист, собирает материалы о медиках.

— Кора, есть блестящий врач, ученик Юдина, он работает главным хирургом в больнице № 53, это огромная замечательная больница Пролетарского района. Я узнала, что по кишечнику он лучший специалист.

— Маечка, но ведь я его пригласить не могу, как только он узнает, что больной — Ландау, сразу откажется приехать!

— Кора, я беру это на себя, я его привезу, а потом скажем, что это Ландау.

— Маечка, если этот визит состоится, буду тебе очень благодарна.

Из воспоминаний К.С.Симоняна:

«В начале 1965 года в нашу больницу приехала журналистка Майя Бессараб. Она вошла в кабинет ведущего хирурга, изящно одета, благоухающая ароматами. Красивой женщине это идёт! Представившись, журналистка протянула бумагу от какой-то редакции, в которой излагалась просьба оказать помощь в ознакомлении с системой лечения больных спаечной болезнью. После ряда оговорок с обеих сторон, договариваемся, что Майе Бессараб предоставляется возможность быть тенью в хирургическом отделении и наблюдать, взамен журналистка обязуется ничего не публиковать из того, что она увидит. Майя дала это слово и впоследствии сдержала его. Первоначально испытываю насторожённость, поскольку из собственного опыта знаю, что журналистам в подобного рода обещаниях верить нельзя. Если ничего из виденного нельзя опубликовать, то зачем журналисту ходить в гости к хирургам. Но у Майи была другая цель.

После нескольких длительных разговоров о болях в животе спаечного происхождения и путях их устранения Майя однажды обратилась с просьбой посмотреть её дядю. Это человек средних лет, перенёс тяжёлую травму, и сейчас у него болит живот. Специалисты не могут установить причины. Больной дома, и Майя будет очень признательна, если мы вместе посетим этого больного. А нельзя ли больного привезти сюда? Это сложно, проще съездить к нему домой. Это недалеко. Я соглашаюсь, мы договариваемся на понедельник. В понедельник в 12 часов дня Майя напоминает мне о моем обещании. Я предлагаю поехать на такси, чтобы успеть вернуться на работу. Нет, такси не нужно, через несколько минут придёт машина, и жена больного отвезёт нас к нему. Майя волнуется, и её волнение меня настораживает. Майя, а кто ваш дядя? Она молчит, мнётся, потом говорит — Ландау.

Недоумение, возмущение, ярость. Почему вы мне не сказали этого накануне? Вы бы отказались приехать, но я и теперь откажусь. Ландау лечат врачи уважаемые и знающие, вмешиваться в их дела не по их просьбе — как это называется? В это время пришла машина. Майя взмолилась. Она обещала, что наш визит только этим ограничится, что она хочет знать лишь моё мнение, и больше ничего. Не разговаривая друг с другом, мы спустились к машине.

Из кузова машины на меня глянуло измученное и красивое лицо, это жена Ландау Кора. Беспорядочно свисающие локоны, насторожённый и пытливый взгляд, словно спрашивающий, кто я — друг или враг. Опыт врача подсказывает мне, что имею дело с глубоко неврастеничной натурой, неврастения тяжёлая. По дороге жена Ландау сбивчиво и путанно объясняет, что именно от меня нужно. Понятно одно: все запутанно и непонятно. Основная мысль Коры Ландау, к которой она возвращается, назойливо напоминает музыкальную форму рондо — это необходимость внимательно выслушать её, прежде чем идти смотреть больного. Когда она возвращается к этой мысли снова и снова, я киваю в знак согласия.

Но вот и дом. Мы вошли в уютную прихожую, из которой налево видна большая гостиная, прямо кухня, направо вверх ведёт полувинтовая лестница. Мне объяснили, что квартира двухэтажная, больной наверху у себя в кабинете. Мы зашли в гостиную и уселись за большой жёлтый круглый стол. Удалось выяснить несколько важных деталей. Во-первых, Ландау до травмы, вернее всю жизнь, помнил только то, что его интересовало. Во-вторых, Ландау не переносил боль, самую малую, перед взятием крови из пальца мог потерять сон.

Наконец, мы у больного. Ландау лежал на широкой кровати, он был одет в пижаму, на ногах высокие протезные ботинки, зашнурованные до конца. Мы познакомились: Кирилл Семёнович — Лев Давидович. Это был худощавый человек высокого роста, с длинными руками и ногами. Он поднял кисти рук