Бежит в подвал, где командир Махорку насыпал в цигарку. «Ты, Антонюк? Бери, крути,— А самокрутка уж дымится.— С полсотни потеряли фрицы. Другим пришлось в овраг ползти. Для нас работа. Что ж, покурим И снова созовем ребят. Начнем их выбивать подряд, Покажем тем проклятым шкурам!..» И, на цементный пол садясь, Григорий закурил устало, В дремоте. Силы не хватало С лица стереть и пот, и грязь. Так, черную сдирая корку С больших своих тяжелых рук, Сидит Григорий Антонюк,— Он жив, дымит себе махоркой. Он слышит сердца мерный стук. Оно волною теплокровной В усталом теле бьется ровно… И словно задремал он вдруг. Изнеможенье и усталость. Но только прозвучал приказ — Дремота отошла от глаз И в теле ярость лишь осталась, Та ярость, что живет века, Да ненависть к врагам свободы, К убийцам своего народа, Да холод верного штыка… На склонах яра щебня груды. Там огневые рубежи, Дымятся ржаво блиндажи, И выстрелы гремят оттуда. Враги там где-то. Залегли, Забились, словно в норы, в ямы. В окопы, вырытые нами, Стреляют из глубин земли. Нет, не спасут фашистов доты, Оттуда выкурим мы их! Встают, как гребни волн морских, Броски стремительной пехоты. Атака в лоб. Григорий сам Обходит их обходом смелым И легким, злым, как пламя, телом Скользит между холмов и ям. Плашмя прополз он вплоть до яра, Под кручу, под сыпучий склон, И вот уже увидел он Всю сбившуюся их отару. Враги кричат, стреляют, рвут Сухую землю Сталинграда, Не чуют и не видят, гады, Что всюду смерть — и там и тут. Скорей в овраг! Земля от гула Вдруг вздрогнула за взрывом вслед. Замри! Назад взглянули? Нет! Трясутся пулеметов дула. Враги шалеют. Грохот, крик. Тогда — на животе по склону, По глыбам глины обожженной Сползти. И выждать точный миг. Короткий холод беспокойства. Но надо ждать. Без суеты Наверняка уловишь ты Миг подвига и миг геройства.
