Я приходил в библиотечный дом, который был до мелочей знаком. Сквозь толщу стен не слышен шум людской. И от меня совсем невдалеке библиотекарша с пером в руке… Всё чаще далекие годы, как сполох, меня озаряют, и вижу я снова: она среди синего сумрака полок, вся в черном, подтянута, белоголова. Нет, я не забыл и вовек не забуду наставницу юных порывов моих, причастную вечному светлому чуду, безмерному чуду — владычеству книг. Та большевичка старая, та книголюбка строгая миры мне открыла, которые светом в меня вошли, и каждая книжная полка отважной была дорогою, вела в человечьи судьбы, во времена земли. Я в Умани с Гонтою слезы на пепел ронял кровавый, и Пушкин и Лермонтов сердцем влюбленным владели моим, с Толстым на валу стоял я, гордясь севастопольской славой, и вместе с Сенкевичем смело входил в императорский Рим. Шекспировской ночи лукавой причудливое мерцанье, прекрасные, страшные, старые химеры Гюго над толпой, Некрасова стон бесконечный, Ивана Франко прорицанья — восторг, и страданье, и муки, завещанные творцами! О, первого жгучего чтенья, о, юного чтенья запой! «Оксана Петровна», — сказал я, к столу подойдя несмело. (Стол монументом высился, грузным, массивным, старым.) «Ты поздно приходишь, мальчик. Видишь, уже стемнело. Где ты живешь?» — «На Дворянской. Знаете, там, за яром…» — «Знаю, — сказала. — Знаю. Даже прекрасно знаю. Помню дома над яром, помню крутые откосы…» Тут она замолчала. Тихо стоял я с краю, чувствуя, что некстати будут любые вопросы. Осенний медленный вечер вливался в старые стены, она над столом склонилась, и руки ее ворошили газеты, журналы, книги, агитки для клубной сцены, плакаты политуправленья, яркие и большие. И вот она книжку достала, и, положив предо мною, так светло улыбнулась, так просияла она. «Только сейчас получила, хоть вышла еще весною, его пятидесятилетию книга посвящена. Возьми. Прочитай. Подумай. Пойми молодой душою, с каким человеком вместе нам жить и творить дано. Прочти, как он дорог людям. С какою любовью большою о нем говорят и пишут. А я его знаю давно…» О, как распахнулся настежь, предстал светоносным днем тот мир, не разгаданный мною, явивший мне облик свой, как он засиял, заискрился далеких событий огнем — горенье, решимость и подвиг эпохи предгрозовой. Тревоги, угроза провала, доставка бумаги и краски, завернутый в старые тряпки, тяжелый, опасный свинец, дорога тайком, стороною, чтоб груз пронести без опаски и яром, пугающе темным, до дому дойти наконец; бессонница, напряженье, но преданность безусловна,
