Про роскошь имений баронскихна сто километров отсель?Про дула его пистолетов,нацеленных в нас, бедолаг,когда он однажды летомввалился в батрацкий барак?Про то, как мой муж за строптивцас тех пор по округе прослыл?Про то, как наемный убийцав живот ему пулю пустил? Я всё расскажу тебе, боже. Всё. Всё. Всё. Пусть землю, как брачное ложе, ярость моя сотрясет и перетряхнет, перенижет, перевернет бытие. Должно подняться и выжить одно упорство мое…Как утопленница, теченьем прибитая к пристани,у столба, увитого тернием, возле рукастогопала она и умолкла — раздета, расхристана,молча лежала — не голосила, не плакала.А вокруг нее — никого нет на тысячи, тысячиверст, и годов, и дорог, и просторов, и пустошей,только она, только крест, и бездонная высь еще,и одиночество, и пустота стерегущая.Так одиноко упала она на обочину,страшно одна в глухоте, в пустоте, в унижении:руки распятья давно древоточцем источены.Руки погибли — страшно ее приближение.Пусть будет так! Навеки этот мрак.Навеки пустота. Навеки темнотаТень креста.Будет так.Будет так, взметнется, грохнет громами, разыграется,заревом разбушуется, маревом раскачается,трепетом перенижется, всполохами и тенями,ярым искристым гоном, словно гроза безмолвная,—и я восстану тогда и пойду голубыми ступенямивверх по райским полям, я, озаренная молнией.Надо в гору идти, через силу в немом исступлении,каждым нервом стремясь, рваться жилкою каждою,а ступени круты, трудно стать на ступени мне,вдруг уйдут из-под ног — я над пропастью страшною.Я на месте топчусь, борюсь с тоскою смертельною,я срываю одежду, поднимаюсь голая в замети,и летят вокруг меня зори, люди, видения памяти,и не глянет никто, и вослед мне никто не оглянется,и не видит, не знает никто моего потрясения,а дорога уходит назад, и всё тянется, тянется,и уводит, уводит от памяти и от спасения.От замерзших ступеней, от пальцев, закованных в лед,до смятенного мозга, ошпаренного сновиденьем,поднимается тьма, словно воды протухших болот,и мой мир заполняет ползучим болотным растеньем.Я бескрайно тону — ни зацепки, ни смерти, ни дна,неизбывна, бездонна болотная глухомань,и разверзается вышина,кто-то молвит: «Женщина, встань!»Кто ты, русобородый? Кто ты, ласковорукий?Как ты ко мне явился? Ты не сошел ли с креста?Дай обопрусь на тебя, вырвусь из смерти и муки.Вот отходит усталость. Лопается глухота.Кто ты? Просто ль свидетелем вдовьей доли злосчастнойили несказанным чудом встал на моем пути?Так по-мужски неловко, так необычно властно,так по-старинному просто: «Женщина, встань и иди!»Встану, пойду. Забуду сирость серых тропинок,кручи голгоф, по которым лезут те, кто бессилен.Встану. Взгляну на тебя. Латаные ботинки,крытые красно-рыжей пылью серных плавилен.Синий пиджак из вельвета, схожий с мужниной курткой,а на ладонях мозоли от обушка и лопаты.Верю тебе, человек, светлый, сильный и кроткий,ты услыхал молитву, ты, а не тот, распятый.Верю, пойду. За мною только кресты и могилы:гневно кричат могилы, страшно молчат кресты.Дай же мне, человек, часть от твоей силы,чтобы я встать сумела и за тобой пойти.Встану, пойду, увижу, как ты идешь полями,как ты приходишь в город, на площадях встаешь,как говоришь с людьми невыдуманными словами,чтоб причаститься к правде, чтобы узнать, где ложь,чтоб нераспластанным чревом, прячась, ползти тропою,чтоб с тобою вместе быть близ людского жилья,чтобы пустую похлебку мы поделили с тобою,чтоб твои ноги омыла я из лесного ручья.Будут тебя тащить в их грязные трибуналы,будут лгать, и бесчестить, и возводить брехню,будут стрелять в тебя, как в моего стреляли,—выбегу перед тобою, телом от пуль заслоню.Видишь — я встала. Видишь — горы у наших ног.Вот лежат перед нами крестовины дорог.То не твое распятье. Кто ты? Кому родня?Слышишь, кампаньо![90] Из праха ты подними меня.
