Пусть пыль в глаза, пусть силы маловато, пусть под ногами мусора намет, свой груз она сквозь суховей куда-то откуда-то кому-то принесет. Ей губы черным обвела усталость, она худа, тревожна и тонка… Корзина скрипит, и немеет рука, и ветра тоска ей досталась. Как долги они — эта пыль, этот зной, и смрад над хибаркой убогой, и рой мошкары над согбенной спиной, измученных тел этот запах больной и стонущий вихрь над дорогой! Он крылья разводит над прахом потоптанных трав. Он сводит с ума и надежду крушит и доверье. Он льется потопом, все крики, все вопли собрав, на скорбные земли глухой, словно небо, империи. В нем слышится резких жандармских свистков суета, и шепот упавших ничком на тюремные нары, и щелканье плетки, и яростный посвист кнута, и стон подчиненья, и мстительный гомон пожара. В нем слышится голос и твой, и другого, и всех, взволнованных, ждущих, разгневанных игом гнетущим, раскиданных вширь по России, по тюрьмам, где вытравлен смех, по дебрям ее городов, по полям, по заводам и пущам. И все-таки тут ты одна во власти овражного ветра, кустарник колюч, спотыкаются ноги во мху, но всё же есть дом, есть товарищи, дело и вера вон там, за холмом,— не упасть бы! — вон там, наверху. Женщине трудно. Гнутся колени. Тяжко наваливается утомленье. Сердце стучит, отдаваясь в ушах. Вот еще шаг… Вот еще шаг… Еще немного, еще усилье против эпохи и против пыли, против угроз, и судьбы, и тьмы — туда, за кусты, за плетни, за холмы, где тропка теряется в диком бурьяне, где розово светит горшочек герани, листками склоняясь неровными,— знак, что опасности нету вокруг, знак, что хозяин встретит как друг гостью, пришедшую вовремя. Вздохнувши устало, присев на скамью, она снимает свою пелерину, шапочку маленькую свою, от пыли отряхивает корзину. И вот из-под книг и одежды достала необычайное, грозное, тайное: прямоугольные свертки металла — свой груз драгоценный, свое испытание. Чеканные зерна шрифтов серебристых таили грядущих боев урожаи и гнев и решимость — так малые искры сверкают, пожарами угрожая. И женщина, вынувши всё, помолчала, а после сказала, взглянув на хозяина: «Еще привезу. Это только начало. Везла и дрожала. Устала отчаянно. Такая поклажа, что валишься с ног…» — «За вами на станцию выйти не мог. Нельзя рисковать, понимаете?» — «Да… Еще суховей этот, прямо беда…» О, вей, суховей, не безмолвствуй ни часу, вы, ветры в ночи, тишину расколите, нам так безопасней в наборную кассу укладывать четко кристаллики литер. О, домик, убежище, тайны хранитель! Всю ночь мы без устали трудимся в нем, покуда сквозь ставни рассветные нити не свяжут, скользнув, с наступающим днем. Она уезжает и вновь возвращается. Шпики и жандармы глазами безумными по станции шарят… Но что же случается в богоспасаемом городе Умани? Ездят попы, офицеры, лабазники,
