Лихом-суховеем? Где ты, боже, где ты, боже? Нет, не отвечаешь!..»И не было ответа. И пустыняМолчала дико. Тени залегли,И лишь земля, угрюма, черно-синя,Понуро простирается в пыли.И в тишине, что быть не может тише,Наполненной, набрякшей и нависшейНесказанностью слов, бессчетностью тревог,Хозяин молвил: «К нам являлся бог».
ВТОРАЯ ВАРИАЦИЯ
Сквозь хлипкие стены каморки он слышит все шумы и шарки,Все споры, и смехи, и свары, все звуки парки и варки,Как мельтешатся лакеи, как громко судачат кухарки,Как шепчет шашлык на шампурах, лепечут жаркие шкварки,Как грохают об пол поленья с плеча — с одного, с другого,Как дворник кухонным бабам пускает крепкое слово.Хозяйка, как куль крупчатки, дебела, бела и здорова,Кричит на кухаря басом: «Когда уже будет готово?»И вот секачи зазвенели, кромсая лук и морковку,И вот черпаки загремели, взятые наизготовку,Хозяйка в сердцах хватает скалку или мутовкуИ ляпает крепко и звонко по заду служанку-плутовку.С рассвета, когда розоватым светом мерцает оконница,До ночи, когда успокоиться уму не дает бессонница,Весь мир этот жрет и гогочет, хлопочет, ссорится, гонится,В дыму над плитой колдует, над жирной мискою клонится.Коптят, чадят, задыхаются, распаренные и ражие,Отмеривают и взвешивают, считают копейку каждую,Чтоб княжье чрево насытить едой поистине княжьею —Винами, соками, зеленью, мяса и сала поклажею.Отборное жито Кахетии, яблоки Карталинии,Травы душистой Пшавии, гроздья — желтые, синие,Собранные осторожно, в сизо-сребристом инее,Сочные смоквы Грузии, плод роскошных долин ее.Задавленный чадом и смрадом, станами кривобокими,Подглядывая сквозь щели досок, покрытых потеками,Мечтаю ночами дождливыми, безмолвными и безокимиО сладких смоквах ее, что полны багряными соками.Здесь, у ее подножья, искристо-светлый танец,Высыпанный на травы блеск золотых кружалец.Боже, ты света мне дай, чтобы очи мои разжались,Чтоб цвет красоты и славы я разглядел, скиталец.Что я умею? Краску накладывать на картонку,Чтоб лица, вещи и горы вдруг обретали контур,—Рядом с кармином — белила, рядом с синькой — зеленку,Черное рядом с желтым — так, чтоб ярко и звонко.Складывать краски мира просто и ясно, без мути,Так, как флейтист выводит дыхом единым звуки.В этом твое уменье, радость твоя и муки,Мастер голодноокий, художник жаднорукий!Блюдечко сажи, белила, оттенки соков и глин,Резкая зелень, веселый, как рот Маргариты, кармин,Цветные липучие смеси — и в этом запев и зачинТого, что звучит на картонах моих нехитрых картин.Чтоб заманить выпивоху, картину, как зазывалу,Вывескою цепляют к духану или подвалу.Иль присобачат к стенке сырого, темного зала,И там она мокнет, и меркнет, и гибнет мало-помалу.Медведь в сиянии месяца, желтый олень удивленный,Вертел с багровым мясом, округлость бочки смоленой,Толстый бурдюк, как брюхо пьяницы, оголенный —Вот моя бедная живопись, цвет мой неутоленный!Тускнеет она и жухнет, коробится, гаснет рано,Гниет на полу кладовки, стареет в углу чулана.Разве что вдруг понравится она владельцу духанаИ будет повешена косо над изголовьем дивана.Поставлю перед собою в светлом углу каморкиСны свои недописанные, виденья свои, восторги —Зори царицы Тамары, орлов, что недреманно зорки,И взгляд прощальный солдата, и девушку на пригорке…Глаза. Чтобы влиться свету, две дырки во лбу прокручены.Два ясных луча, два пламени, что стали могучими, жгучими,Чтоб прокричать про надежду тем, кто безверьем измучен,В тьму одиночества ввергнут, радости не научен.Но гибнет мой крик, вмалеванный во взгляд людской и звериный,
