глубокий, протяжный, после — выдох короткий, как точка, как искра в ночи. Может, мне не по силам дорога отважных? Это лишний вопрос? Отмети его. Лучше молчи. Будь что будет. Прижму к парашюту спокойную руку, буду слушать себя, свое сердце, свой крохотный свет. Я недаром прошла эту школу, науку и муку — есть что вспомнить! И есть что забыть на путях этих лет. Лежит мое тело в десантской тужурке, в ушанке, на пачках патронов и тола, во всем снаряженье, сотрясается пульсом, отмеченным в четкой морзянке, и над всею землею короткие волны от него начинают движенье. Когда б собрать в единый пункт, в единый центр, в единый узел мечты, порывы, думы, чувства, сны, они бы опустились тяжким грузом на дно непостижимой глубины, но выбираю направленье верно, я — как магнитной стрелки острие в том компасе, где клеточки и нервы — дочернее стремление мое. Я верю. Я предчувствую, я знаю, что позывные на моей волне вдруг отзовутся из-за гор Алтая, как скорбный крик, понятный только мне. Я пальцами упрямо выбиваю сигналы сердца, знавшего беду, прислушиваюсь, тихо повторяю: «Прием… прием…» — и вновь ответа жду, и вновь стучусь в ворота буревые, туда, в Сибирь, где снег, лесоповал, ни горы, ни тайга, ни часовые не остановят позывной сигнал. Выстукиваю азбукою Морзе тире и точки в яростном ряду, в невероятном напряженье мозга за тыщи верст я разговор веду. Сигналю: «Мамо!» Вновь тире и точки. Сигналю: «Мамо, мамо, мамо, ма… Ты слышишь? Слышишь, мамо, голос дочки? Ее дорога, как твоя, пряма. Вот парашют мой. Он уложен точно. Вот люк. За ним — круженье, вьюга, тьма, а может, смерть. Тире, тире и точка… Меня ты видишь? Мамо! Мамо! Мамо! Скорей ответь!» Прием, прием, прием. И кажется: сейчас в душе упрямой, в накале чувств, в прозрении своем я вижу маму: облик, брови, очи — они печально светят вдалеке. Сутулы плечи в стеганке рабочей, седая голова ее в платке; она в стекле заснеженном оконном зарю увидела — светает там. Она мне руку протянула. Шрам змеится больно на ее ладони. Она зовет меня, как в детстве: «Доню, вставай, пора уж на работу нам». Пора! И я очнулась… На сиденье заерзал вдруг Иван Фомич. Павло
