Филатов позже объяснял свое тогдашнее настроение и подавленное состояние: «Чем-то я должен был заниматься по судьбе. Но попадал все время рядом, не в точку… Какими-то участками мозга я еще держался, но это больше походило на думающий бамбук… Мозг быстро привыкает, что самое плохое позади, но далеко заглядывать вперед не дает. Постепенно приноравливаешься к жизни. Когда чуть оклемался, начал работать… Это были «Три апельсина». Сначала придумывал, в мозгу прокручивал, запоминал. А когда домой привезли, стал жене через пень-колоду наговаривать своим… инсультным языком, смазывая согласные и окончания слов…» Даже ночью, случалось, будил: «Записывай!» У самого-то рука ходуном ходила, как у Николая Островского. Чему только нужда не научит: Солженицын целую пьесу в стихах сочинил в уме, пока в тюрьме сидел.
Хотя, самокритично признавал автор, пьеска, конечно же, получилась не лучшая, но переписывать ее – грех. Это как дневник, там много попутно пережитого.
Как рождались у него стихи и поэтические пьесы-сказки? «Не знаю, – откровенно, как на духу, признавался их автор. – Нахаживаю, нагуливаю. Раньше был такой мучительный процесс построчного создания за письменным столом. Но пришел к выводу, что события, сцены создаются вне стола… Хожу, как заключенный, наговариваю, сам себе начитываю, держу в голове текст, а потом, когда посчитаю, что это может занять место на бумаге, то и записываю. Иногда выдерживаю паузу до пяти дней. Поэтому-то записи… почти без помарок. Пишу только рукой. Не могу подружиться с компьютером». Он посмеивался над самим собой: «Какой компьютер? Мы (с Ниной. –
И еще немного о технологии творчества. Свои «секреты» Филатов никогда не скрывал – выставлял напоказ: «Появилась строчка, начинаешь соображать, куда ее приткнуть. Пока соображаешь, она становится главной. Хотя сами раздумья-то вроде пустяк, но из-за того, что они органичны, они выражают все твое мировоззрение… Когда в письме читаешь, уже видно – здесь слишком жидко. Тезис, может, хороший, а подготовка к нему жидковата. И стараешься сделать поострее, поэнергичнее. Понять-то можно только по тому, что буквами написано, словами. Я пишу почти печатными буквами… На машинке печатать никогда не умел. Пробовал, но не получилось. Я думаю быстрее, чем пишу…»
Драматург Леонид Алексеевич Филатов любил, чтобы строка несла как можно больше информации, чтобы она была сюжетна и с культурологическим смыслом. «Иногда долго сидишь, – не скрывал он, – пытаясь максимум информации уложить в строфу, и получается громоздко. Думаешь, нет, придется восемь строчек вместо четырех делать. А вот когда мало слов и при этом довольно плотно написано – тогда хорошо получается… Перед тем, как записать, я сто раз пройду, как это примерно в диалоге будет. И когда понимаешь, что интонация точная, начинаешь писать».
На больничной койке он сочинял лукавую пьесу в стихах «Лизистрату», окрестив ее «народной комедией в двух действиях на темы Аристофана». Предваряя возможные упреки в том, что автора-де на «клубничку» потянуло, что посягнул он на высокие моральные устои, Филатов возражал: «В греческом варианте этого сюжета много моментов более откровенных, греки метафорами вообще не мыслили, и это лишало сюжет юмора. В России на эту тему можно говорить только смешно. Мы так воспитаны… У нас воспитание, конечно, ханженское, не без того. Но есть и демократический, народный слой, есть же сказки Афанасьева, народные частушки. Они смешны, наивны – такие самоделки на нескромные темы. Не будем говорить об Иване Баркове и его фривольных стихах, которые расходились в списках, – это интеллектуальные игры. Барков был человеком неглупым, очень образованным и хитрющим, как собака. Недаром его Пушкин любил. А мне хотелось, чтобы это был как бы звук из народа… Я хитрый, проверял свои сомнения на женщинах – читал им пьесу, и они все до одной уверяли, что похабщины никакой нет. Но вот моя мама… все повторяла конфузливо: «Бесстыдник, бесстыдник», и улыбалась».
«Для нас сейчас что такое греческая литература? – задавал вопрос Леонид Алексеевич. И сам же отвечал: – Клинопись. А Гомер? То ли был, то ли не был… Это облегчило работу, дало некую свободу, можно было написать просто народную комедию с… якобы греческими именами, потому как и это тоже проверить нельзя». А посему настаивал, что пьеса доподлинно русская, ничего в ней древнегреческого нет. Вот и имя главной героине переиначил – не Лисистрата, а ЛиЗистрата, Лиза, Лизавета. На русское ухо лучше звучит…
Я – плохой ашхабадский школьник, без тени улыбки говорил Леонид Алексеевич. Что я помню со школы?.. Всего Аристофана до конца не дочитал. К сожалению… Понимаю, что это литературный и исторический памятник, ну литературный, может быть, уже не столько, но исторический – конечно… Но не могу. Просто сил нет и времени…» О том, что в переводе Лисистрата – «распускающая войско», даже не знал…
А посвящение своей «Лизистрате» он предпослал такое:
«Жене моей и другу Нине, без которой эта пьеса (да и не только она) никогда бы не увидела свет».
Тут автор не кривил душой, был прав – и в прямом, и в переносном смысле. Когда сочинялась «Лизистрата», рука его не работала. Он задерживал в уме придуманные строчки, доносил до дома и жене диктовал. Она была первым и самым благодарным слушателем того, что сочинял муж. «Когда он дошел до последней фразы, – признавалась Нина, – слезы полились…» А последней фразой была почти что цитата из старой володинской пьесы «Пять вечеров»: «…Милый, спи… Продолжим завтра… О боги, только б не было войны!..»
Только если у Володина в пьесе война присутствует лишь в воспоминаниях, то Филатов поместил ее (эту фразу) в густой, реальный контекст. А потом, считал Леонид Алексеевич, эти слова для нас многозначны. Это – про русских баб. Русская баба все простит, даже если мужик стал никуда не годен. Не важно – лишь бы живой был, а какой – как Бог даст.
Кстати, финал пьесы он придумал в самом начале работы. Это была главная нота, главнее самой Лизистраты, этакой одинокой активистки. У него Лизистрата – «всего лишь женщина, хотя поначалу была знаком, однако лить воду на мельницу идей феминисток мне неохота, я вообще против этих идей, я не за домострой, но эти глупости в конце двадцатого столетия, когда женщины доказывают, что они тоже люди… Конечно, люди, даже лучшие люди!»
В глубине души автор, конечно, таил надежду на постановку пьесы на театральной сцене. «Современник», по мнению Филатова, был лучшим с точки зрения женской труппы, в нем – гениальные актрисы, каскад женщин! Но все же он несколько другого направления, несколько академичный. Он читал «Лизистрату» Галине Борисовне Волчек, она между комплиментами всякими сказала, что слишком все плотно написано, зазоров нет для режиссерской мысли. Таков вот оказался комплимент.
Рассказывая о своих литературных упражнениях, он всегда говорил: «Я графоман закаленный, со стажем. Поэтическими штучками стал баловаться с детства, Сейчас руку набил, умею чуть побольше, чем прежде». На эти признания мужа Нина Шацкая с умилением сердилась, комментируя: «Кокетничает, специально унижает себя. Пишет он замечательно». На что Леонид Алексеевич возражал: «Я смотрю на себя здраво. Конечно, мне нужно знать мнение окружающих, поэтому иногда читаю вслух друзьям, близким. Близкие – это жена. Нина, я о тебе даже во множественном числе заговорил. Наверное, от избытка чувств… Нина старается. Она постоянно говорит это подзаборное слово – гениально. Что ни прочтешь – все гениально!.. Меня бы больше завело, если бы она сказала: «Знаешь, в этом что-то есть». А когда все гениально, то и стимула стремиться к чему-то новому нет…»
Но мудрая Нина все равно продолжала без устали твердить: «Сейчас он пишет гениально… Ты – гений,
