Она подняла глаза, пытаясь вспомнить, о чем они говорили.

– Да... хорошо... Ах, письмо... Оно должно быть там, в доме. Я как-то не подумала захватить его. Тогда я думала только...

Она опять не договорила.

Думала о Максе. Она чуть было не произнесла это вслух. Но ей не было нужды договаривать. По лицу Ашианы было видно, что она и так все поняла.

– Письмо ничего не изменит, – твердо сказала Мари. – Что бы он ни написал, я все равно не поверю в искренность его чувств. Даже если все сказанное вами правда и у него были причины на то, чтобы похитить меня, он не должен был... он не смел...

Она покраснела и отвела глаза.

После долгого молчания Ашиана заговорила, мягко и осторожно.

– Он хочет видеть вас, Мари. Я думаю, вы должны выслушать его. Должны ради одной простой истины. Я тоже долго шла к ней и много страдала. – Она погладила головку дочери. – Но я поняла, что злость и ненависть бесплодны. Эти чувства ранят человека, который питает их, они коверкают душу. Если искать объект для своей ненависти, то всегда найдешь его. Ведь жизнь несовершенна, люди совершают ошибки...

Ее голос, набрав силу и уверенность, звучал воистину по-королевски.

– Лишь научившись прощать, искать в жизни хорошее, научившись любить, человек может обрести свое счастье.

Мари закрыла глаза. Счастье. Это слово обожгло ее. Разве будет она когда-нибудь счастлива? Она не заслуживает счастья.

И Вероника никогда больше не узнает его.

Она открыла глаза, собираясь сказать решительное «нет» но воспоминание о Веронике принесло с собой один вопрос, который она хотела бы задать Максу.

Только он мог ответить на него.

– Хорошо, – тихо сказала она, уже обмирая от предстоящей встречи. – Я зайду к нему утром.

Из всех мучительнейших дней, прожитых им в этой комнате, этот должен был стать самым страшным. И не из-за боли, которая пронзала его грудь всякий раз, когда он пытался пошевелиться.

Он умел справиться с болью. Уж в чем в чем, а в этом он накопил колоссальный опыт. За десять лет болезни, большая часть которой прошла здесь, на широкой кровати, в разглядывании хорошо знакомых стен, внизу обшитых панелями красного дерева, а наверху оклеенных зелеными обоями, он научился фокусировать внимание на чем угодно, но только не на собственных ощущениях. Этот старый навык пригодился ему сейчас; с его помощью он загнал боль в крошечный и тщательно контролируемый закуток сознания, не позволяя ей выплеснуться оттуда.

Но эта техника оказывалась непригодной, когда он пытался справиться с другой болью, той, что терзала его душу, – словно часть ее была вырвана и потеряна навсегда.

Мари. Это имя звучало у него в голове, даже когда он был без сознания. Мари, Мари, Мари... Будто его душа звала утерянную свою половинку.

Когда он пришел в себя, ему рассказали, что Мари спасла ему жизнь. Она не послушалась, не оставила его, а рискуя своей жизнью, привезла его домой. Он лелеял надежду, что это что-то да значит: возможно, она еще питает какие-то чувства к нему, если невзирая на страшную правду позаботилась о нем.

Однако сегодня утром Саксон, рассказав ему о своей беседе с Мари, развеял эту слабую надежду. И хотя Ашиана потом всячески пыталась обнадежить его, описывая свою ночную встречу с Мари, новости, принесенные ему супругами, в конечном итоге не слишком разнились.

Мари Николь ле Бон, блестящая, умнейшая женщина Франции и единственная в его жизни, ненавидит его.

А он ничего не может сделать. Он опять лежит в этой комнате, опять борется с болью, чувствуя себя слабым, зависимым существом. И это было невыносимо. Ощущение своей беспомощности сейчас выводило его из себя больше, чем когда-либо.

У него не хватало сил даже на то, чтобы приподнять голову. Час назад он попытался сесть – вопреки категорическим запретам врачей и братьев, – но это привело только к тому, что он снова потерял сознание.

Часы на каминной полке пробили половину одиннадцатого.

Черт, да где она, в самом деле? Ему же говорили, что она придет к нему в десять. Он сходил с ума, вынужденный ждать, вынужденный продумывать это свидание, словно они были чужими друг другу. Будь его воля, будь он в силах это сделать, он послал бы к чертям все условности, ворвался бы в ее комнату, заключил бы ее в свои объятия и сказал бы ей...

Сказал бы...

Боже милостивый, что может он сказать ей? Какими словами может объяснить все? Он прекрасно понимает, как выглядят его поступки.

Он похитил ее, твердо намереваясь передать в руки ее врагов. Наплел ей кучу небылиц. Солгал, когда она спрашивала о сестре. Прикинулся ее мужем. Говорил, что любит ее, еще не успев полюбить. Увлек ее в постель.

Лишил ее невинности.

А сейчас хочет, чтобы она поверила в искренность его чувств.

Да разве сможет она простить то, чему прощения нет?