Николаев вздохнул с нетерпеливым раздражением, но все же встал и, поманив меня рукой, открыл дверь в комнату отдыха.
– Смотри.
Не знаю, зачем, но я подошла к двери и заглянула в комнату. На полу лежал Долговязый со связанными за спиной руками. Рядом на диване сидел охранник с автоматом на коленях и не сводил с него глаз. Не знаю, почему, но эта картина меня не успокоила. Может быть, потому, что охранник на вид был слишком туповат? Но, в конце концов, ситуацией взялся управлять Николаев, пусть он теперь и беспокоится. Мне надо думать, как вообще из этой ситуации выпутаться с наименьшими потерями.
– Я сегодня услышу ответы на свои вопросы? – напомнил мне Николаев, что теперь моя очередь отвечать.
– Услышишь, Юра, услышишь, не волнуйся, – успокоила я его. – Объясни мне только, что это за странная фраза, с которой Лаптев послал меня в Москву. Кто такой Крошка, я поняла...
Я кивнула на комнату отдыха, в которой отдыхал теперь этот самый Крошка.
– ...Но кто такой Вилли? Сам Лаптев? И почему он так странно себя назвал? И при чем тут устрицы? Я не понимаю...
– Ну так, милочка, достаточно средней школы, чтобы понять то, что от тебя скрывают в данном случае. – Николаев просто наслаждался моей недогадливостью и возможностью передо мной порисоваться. – Его дедушка переводил Вильяма Шекспира, если он не врет, конечно, в своих интервью... «Что нынче за век! Любое изречение – что сафьяновая перчатка для остроумца: как быстро его можно вывернуть наизнанку!» Не помнишь, откуда это? Ну? Нет? «Любовь питают музыкой; играйте – щедрей, сверх меры, чтобы, в пресыщенье, желание, устав, изнемогло...» Конечно, ты этого не помнишь... «Twelfth night, or what you will» – «Двенадцатая ночь, или Что угодно...» Да, конечно, это не Пастернак... Но тем не менее – имя в истории литературы... Но, судя по фамильярности, с которой наш арбатовский Лаптев присвоил себе имя английского драматурга, он скорее всего самозванец... Х-х, Вилли! Пи-жон!
– А устрицы? – я решила прикидываться полной бестолочью, хотя и догадалась уже, о каких устрицах идет речь. – О них тоже писал Шекспир?
Николаев устало-разочарованно вздохнул:
– Не знаю, при чем здесь Шекспир, не знаю, при чем здесь сам Лаптев, но точно знаю, что устрицей он обозвал меня... Он же высокомерен. Он корчит из себя Плотника... Или Моржа... А такие, как я, для него лишь глупые юные устрицы... Ко-зел старый... «И молвил Морж: „Пришла пора Подумать о делах: О башмаках и сургуче, Капусте, королях, И почему, как суп в котле, Кипит вода в морях...“ Он сам будет у меня устрицей...
Николаев неожиданно засмеялся:
– А я буду и Моржом и Плотником в одном лице... «А Плотник молвил: „Хорошо Прошлись мы в час ночной. Наверно, устрицы хотят Пойти к себе домой?“ Но те молчали, так как их Всех съели до одной». Вот так и я его съем. И обойдусь без уксуса и лимона, и зелени на гарнир. Просто проглочу его со всеми его дерьмовыми претензиями... И не подавлюсь, пусть не надеется...
Он вдруг оборвал свое веселье и неприязненно уставился на меня.
– Долго ты будешь мне мозги морочить, девочка? В детстве это все нужно было читать... Тогда не задавала бы идиотских вопросов.
Я поняла, что пора мне объяснять, как я во все это ввязалась...
Мой рассказ Николаеву понравился. Не знаю, что он там придумал, пока меня слушал, но что-то явно придумал. Это я видела по лихорадочным огонькам, которые заплясали в его глазах. И когда я дошла до того места, как увидела Долговязого на арбатовском вокзале, он меня перебил и заявил возбужденно:
– Хватит! Дальше и так ясно... Значит, так. Мы сейчас с тобой едем к Лаптеву. Пока он не разобрался в ситуации и не начал принимать меры. Какие – не знаю. Но я на его месте задергался бы. Нужно брать его сейчас, пока он еще спокойно ждет шума по поводу моего убийства... Ну я сейчас устрою ему шум!..
– Я не поеду! – попробовала я возразить, хотя и знала, что ничего из моей попытки противостоять его приказу не выйдет.
– Не дури, девочка! – тон, которым Николаев это говорил, живо напомнил мне Крота, бармена из «Пробоины», о которой я только что рассказывала. – Я надеюсь, ты поедешь со мной сама. Не везти же мне тебя в чемодане? А что? Я могу это организовать...
И Николаев засмеялся, очевидно, находя свою шутку оригинальной.
Мне оставалось только вздохнуть и согласиться. А что я еще могла сделать?
Всю дорогу от «Рампы» до «Экспоцентра» я не могла отделаться от очень неприятного ощущения, что я заложница или арестантка. Я и не предпринимала больше попыток отказаться от встречи с Лаптевым, но Николаев держался с таким видом, что я и не пыталась ему противоречить. Да, сейчас он был полным хозяином ситуации, на его стороне была сила. А что я могла ей противопоставить. Мои женские козыри? Так я их растратила еще в первую встречу с ним, в тот вечер на яхте...
...В кабинет к Лаптеву мы с Николаевым вошли без разрешения секретарши, успевшей только встать из-за своего столика и открыть рот, чтобы сказать какую-то ритуальную запрещающую фразу. Я вошла первой, и, едва меня увидев, Лаптев начал подниматься из-за стола с очень грозным видом. Еще бы, ведь, по его расчетам, я должна была отдыхать дома и дожидаться якобы его звонка, хотя на самом деле я могла дождаться только милицейской опергруппы, приехавшей меня «брать». Он уже встал и даже открыл рот, собираясь, наверное, выдать мне порцию ненормативной лексики, и единственный вопрос, который в нем вызвало мое появление, был, конечно, этот: какого черта я не выполняю его приказ – сидеть дома?
Но тут за моей спиной появился Николаев, и Лаптев захлопнул рот и шлепнулся на стул.
Это было для него потрясением.
Он злобно посмотрел на нас с Николаевым.
И вдруг я совершенно неожиданно для себя увидела, что Лаптев улыбается.
И все! Больше я ничего не помню.
Короткая вспышка боли пронзила мой мозг, и все вокруг заволоклось черной пеленой.
Ноги у меня подогнулись, и я полетела на пол. Но самого удара об пол я уже не почувствовала...
...Очнулась я в каком-то кресле и тупо разглядывала обои перед своим носом. Обои почему-то казались мне очень знакомыми.
А через несколько минут я поняла, что нахожусь дома, на моей кровати лежит мертвый Николаев, а в руке у меня зажат пистолет.
И что, скажите ради бога, я должна думать в такой ситуации? Кто убил Николаева? Могу я с полной уверенностью сказать, что не делала этого?
Рада бы, но...
Не помню абсолютно ничего.
Глава 20
– Старший сержант Воронин. Попрошу предъявить документы!
Голос вернул меня к действительности. Машина стояла. В окно со стороны водителя я увидела милиционера с полосатым жезлом.
«Все! Влипла!» – мелькнула паническая мысль.
Я сидела как парализованная, не в силах развязать лежащий у меня на коленях рюкзак и достать свой предательский паспорт. Сердце замерло и, казалось, больше не хотело продолжать свою работу. Мне и самой захотелось умереть тут же, на месте, не поднимаясь с сиденья. Я уже представляла допросы, камеру, хорошо еще, если одиночную, суд, приговор и... Ну, не знаю, что бы мне гражданин судья присудил, но, скажу честно, меня больше привлекала высшая мера, чем лет десять строгого режима...
Я медленно начала развязывать свой рюкзак. Мой унылый водитель, ставший уж совсем мрачнее тучи, достал из кармана права и протянул их в окно машины стоящему рядом с ней сержанту..
Мое сердце дернулось и забилось снова. Я почувствовала, как лоб прокрылся испариной. Мне вдруг стало очень жарко, и я принялась расстегивать жилетку. Я сразу почувствовала, как в машине пахнет бензином.
– Что это вы круги по Москве нарезаете? – спросил гаишник у водителя.
– Дочь ко мне приехала, давно в Москве не была. Попросила по Садовому ее покатать, – ответил
