Он успел заметить, что рубашка Ларкина потемнела от пота.

В его памяти вдруг ни с того ни с сего всплыло лицо проповедника, которого он видел двадцать семь лет назад, проходя по улице города, название которого уже забыл. Он помнил лишь дождливый осенний вечер, темные стены трущоб и злобное лицо человека, с чувством собственной непогрешимости вещавшего в темноту глухого, грязного закоулка: «…вот благороднейший из идеалов: чтобы во имя ближних своих жил человек, и вместо слабых работали сильные, и способные служили неспособным…»

Затем Реардэн вспомнил юношу, которым был он сам в восемнадцать лет. Он видел сосредоточенное лицо, стремительную походку, пьянящее веселье и, несмотря на бессонные ночи, бьющую фонтаном энергию. Он шел с гордо поднятой головой, у него были ясные, спокойно-безжалостные глаза человека, который, не щадя себя, идет к поставленной цели. Он увидел Пола Ларкина таким, каким тот, должно быть, был в те годы, – юнцом с лицом пожилого младенца, который безрадостно, заискивающе улыбался, прося сжалиться над ним, умоляя окружающих дать ему хоть какой-то шанс. Если бы в те годы Реардэну показали этого юнца и сказали: вот к кому приведут тебя твои устремления, вот кто примет энергию твоих натруженных мышц – он бы тогда…

Это была даже не мысль – его мозг словно содрогнулся, как от удара. Когда к нему вернулась способность мыслить, Реардэн понял, что у восемнадцатилетнего юноши, каким он был тогда, возникло бы единственное желание: наступить на эту мерзость по имени Ларкин и растоптать, как червя, чтоб не осталось и мокрого места.

Никогда раньше он не испытывал подобного чувства. Ему потребовалось время, чтобы осознать: то, что он чувствовал, называется ненавистью.

Реардэн заметил, что, уходя и бормоча что-то вроде «до свиданья», Ларкин обиженно поджал губы и посмотрел на него с укоризной, словно пострадавшей стороной, человеком, с которым обошлись несправедливо, был именно он.

Реардэн спрашивал себя, почему, когда он продал свои угольные шахты Кену Денеггеру, владельцу самой большой в Пенсильвании угольной компании, это прошло практически безболезненно. Он не испытывал ненависти. Кен Денеггер, которому минуло пятьдесят, был человеком с суровым неприветливым лицом. Свой путь он начал простым шахтером.

Когда Реардэн протянул Денеггеру документ, подтверждающий его право на собственность, тот безразлично сказал:

– По-моему, я забыл упомянуть, что за весь полученный от меня уголь ты будешь платить по себестоимости.

Реардэн удивленно посмотрел на него:

– Но это же противозаконно.

– А кто узнает, что за деньги ты от меня получаешь в собственной гостиной?

– Иными словами, ты предлагаешь мне скидку.

– Да.

– Это противоречит куче законов. Если тебя поймают на этом, тебе придется несладко, куда хуже, чем мне.

– Конечно. Таким образом ты подстрахуешься, чтобы не зависеть от моей воли.

Реардэн улыбнулся. Это была счастливая улыбка, но он прикрыл глаза, словно получил удар, и отрицательно покачал головой:

– Спасибо, но я не из этих и не рассчитываю, что кто-то станет работать на меня себе в убыток.

– Я тоже не из их компании, – сердито сказал Денеггер. – Послушай, Реардэн, ты думаешь, я не понимаю, что получаю то, чего не заработал? Деньгами за это не заплатишь. Тем более сейчас.

– Ты не изъявлял желания купить мои шахты. Я сам об этом попросил. Мне хочется, чтобы в горнодобывающей отрасли нашелся такой человек, как ты, которому я мог бы со спокойной совестью передать свои рудники, не опасаясь, что они попадут в плохие руки. К сожалению, такого человека нет. Если ты действительно хочешь оказать мне услугу, не предлагай скидки. Лучше запроси любую цену, лишь бы я получал уголь в первую очередь. Со своей стороны я сделаю все что надо. Только дай мне уголь.

– Ты его получишь.

Первое время Реардэн удивлялся, почему ничего не слышно от Мауча. Его звонки в Вашингтон оставались без ответа. Затем он получил письмо, состоявшее из единственного предложения, в котором сообщалось, что мистер Мауч оставляет службу у Реардэна. Две недели спустя он узнал из газет, что Висли Мауч назначен заместителем директора Отдела экономического планирования и национальных ресурсов.

Не думай об этом, повторял себе Реардэн, пытаясь подавить приступ ранее неведомого ему чувства, испытывать которое ему вовсе не хотелось. Мир полон низости и зла, ты это знаешь, и бесполезно ломать голову над их частными проявлениями. Ты просто должен работать еще больше и еще упорней. Не позволяй сломить себя. Будь выше этого.

Детали из металла Реардэна ежедневно отправлялись с его заводов к месту строительства линии Джона Галта, где, поблескивая зеленовато-голубыми искорками в первых лучах весеннего солнца, вздымались конструкции будущего моста через каньон. У Реардэна не было времени страдать, не было сил сердиться. Через несколько недель все прошло, ослепляющие приступы ненависти прекратились и больше не возвращались.

В тот вечер, когда он позвонил Эдди Виллерсу, к нему уже полностью вернулись его обычные уверенность и самообладание.

– Эдди, я в Нью-Йорке, в отеле «Вэйн-Фолкленд». Приходи позавтракать со мной завтра утром. Мне нужно кое-что обсудить с тобой.

Эдди Виллерс шел к Реардэну с тяжелым чувством вины. Он еще не оправился от потрясения, пережитого после утверждения Закона о равных возможностях. Подобно тому, как после удара на теле остается синяк, этот закон оставил в его душе тупую, ноющую боль. Ему не нравился город – в нем словно таилась неведомая, зловещая угроза. Эдди с тяжелым сердцем шел на встречу с человеком, который стал жертвой нового закона: у него было такое чувство, будто он каким-то необъяснимым образом тоже в ответе за это.

Когда он увидел Реардэна, это чувство исчезло. Глядя на Хэнка, никак нельзя было сказать, что он жертва. Утренние лучи весеннего солнца поблескивали, отражаясь в оконных стеклах. Бледно-голубое, нежное небо дышало свежестью и чистотой. Двери офисов были еще закрыты, и город казался уже не зловещим, а готовым подобно Реардэну с надеждой и радостью окунуться в дела. Проведя спокойную ночь и хорошо выспавшись, Реардэн выглядел свежим и отдохнувшим. На нем был халат, и казалось, необходимость переодеться несколько раздражала его, как будто ему не терпелось перейти к своим захватывающе интересным делам.

– Доброе утро, Эдди. Извини, что заставил тебя встать в такую рань, но другого времени у меня нет. Сразу после завтрака я улетаю в Филадельфию. Поговорим за столом.

На нагрудном кармане его темно-голубого фланелевого халата белыми нитками были вышиты инициалы «ГР».

Он выглядел молодым и чувствовал себя в шикарном номере отеля легко и непринужденно, как дома.

Эдди наблюдал, как официант с профессиональной сноровкой вкатил в номер сервировочный столик на колесиках. Он ощутил необычайное удовольствие при виде свеженакрахмаленной скатерти, поблескивающих в лучах солнца серебряных столовых приборов и двух ведерок с колотым льдом, в которых охлаждались графины с апельсиновым соком. Он даже не подозревал, что подобные вещи могут так воодушевить его.

– Мне не хотелось беспокоить по этому поводу Дэгни, у нее и без того хватает забот. Мы с тобой сами можем за пару минут решить этот вопрос, – сказал Реардэн.

– Если я вправе его решать. Реардэн улыбнулся.

– Вправе, Эдди, не переживай. – Он наклонился к Виллерсу через стол и спросил: – Каково в данный момент финансовое положение «Таггарт трансконтинентал»? Безнадежное?

– Хуже, мистер Реардэн.

– Вы в состоянии платить по счетам?